Тетралогия Виктора Пелевина как метатекст («Чапаев и Пустота», «Generation «П», «Числа», «Священная книга оборотня»)

Автор работы: Пользователь скрыл имя, 06 Марта 2014 в 12:04, дипломная работа

Краткое описание

Цель исследования: выявить художественное своеобразие использования метатекста в тетралогии Виктора Пелевина.
Учитывая специфику творчества рассматриваемого автора, искусно балансирующего на грани между классикой, постмодернизмом и популярной литературой, для этого следует решить следующие конкретные задачи:
1. Выявить общие постмодернистские приметы, нашедшие своё выражение в метатекстуальном пласте тетралогии.
2. Проанализировать, как проявились в «четверокнижии» характерные черты произведений массовой литературы.
3. Охарактеризовать обусловленные мировоззрением писателя индивидуально-авторские особенности использования метатекста в избранных для анализа романах.

Содержание

Введение………………………………………………………………………….3
Глава 1. "Чапаев и Пустота", "Generation "П", "Числа" и "Священная книга оборотня" как тетралогия ……………………………………………………...16
Глава 2. Метатекст в романах тетралогии…………………………………….53
Заключение……………………………………………………………………...73
Список использованной литературы…………………………………………..78
Приложение……………………….………………………………………….….88

Вложенные файлы: 1 файл

s-tetra.doc

— 444.00 Кб (Скачать файл)

     Такому пониманию  противоречит, однако, тот факт, что  некоторые из «действующих лиц»  писателя (так предпочитает именовать своих персонажей сам Пелевин1, подчёркивая, с одной стороны, их «негероический характер», а с другой – включённость в драму бытия), например, мотылёк Митя, Андрей из «Жёлтой стрелы», Пётр Пустота, А Хули, всё же выходят за границы изображаемого писателем иллюзорного мира (энтомологической реальности, поезда, сумасшедшего дома, Земли), то есть, в конечном счёте, избавляются от иллюзий и познают свою истинную природу. Отсюда следует, что Пелевин отнюдь не безнадёжный пессимист и не мрачный фантазёр, напротив, как отмечает А. Соломина, нарисованные им картины так интересны именно потому, что представляют собой лишь отражения, тени некой стоящей над текстом реальности – самой жизни. Разделяет эту точку зрения и один из самых проницательных критиков писателя А. Генис, заметивший, что «мистик Пелевин» зовёт постсоветскую литературу к «пересечению трансцендентального рубежа» [Генис, 1995, С. 214], ибо «у Пелевина есть «message», есть символ веры, который он раскрывает в своих сочинениях   и к которому хочет привести своих читателей [Генис, 1995,

С. 212].

     По вопросу о том, в чём именно заключается метафизическое credo писателя, освещаемому преимущественно в статьях седьмого направления, у критиков нет никаких разногласий. А. Генис, Д. Володихин, А. Закуренко и С. Корнев единодушно сходятся на том, что в поисках духовных ориентиров Пелевин часто обращается к идеям буддизма. В своих произведениях автор не просто осмеивает и оплёвывает патриотизм («Омон Ра», «СССР Тайшоу Чжуань»), общественное признание («Затворник и Шестипалый», «Жизнь насекомых»), личную жизнь («Ника», «Жизнь насекомых»), христианство («Затворник и Шестипалый», «Чапаев и Пустота») и «штольцевский маразм» («Generation «П», «Числа»). Помимо этого, писатель стремится к познанию сущности реальности, преодолению границ личного «я» и обретению покоя, с принципиальной жёсткостью Кастанеды осуществляя программные положения древнего восточного учения и обнаруживая тем самым замеченную в своё время ещё панками и хиппи его внутреннюю созвучность нигилистическим веяниям современности, но, в отличие от них, в основе своей созидательный, а не деструктивный характер. Обличительный пафос творений Пелевина направлен вовне, но ведёт к призыву не революционно преобразовать внешний мир и не разрушить его a la Аль Каеда, а просто выйти из его игры, опираясь при этом на её же правила. Этот декларируемый уход в нирвану, так похожую на хайдеггеровское «ничто» и «абсолютную смерть», но, тем не менее, на самом деле ей не являющуюся, вызывает порой резкое недовольство критиков (А. Закуренко, Т. Тайганова), ибо приравнивается ими к банальному «бегству от жизни».

          Обращаясь непосредственно к  предмету нашего исследования, прежде  всего, сразу оговоримся о том, что мы будем рассматривать «Чапаева и Пустоту», «Generation «П», «Числа» и «Священную книгу оборотня»  в качестве «чертверокнижия». Однако поскольку романы эти вышли отдельными изданиями и самим Пелевиным как  тетралогия не заявлены, данное положение требует особого комментария.

     На сегодняшний день общепризнанным среди литературоведов фактом стало то, что прозе Виктора Пелевина свойственна устойчивая тенденция к «циклизации» текстов. Характерными примерами её проявления могут служить, например, сборники рассказов писателя «Синий фонарь», «Хрустальный мир», двухтомник «Бубен нижнего мира» и «Бубен верхнего мира», включающий в себя, наряду с рассказами, романы «Омон Ра» и «Жизнь насекомых». Естественно предположить, что внешнее объединение произведений является следствием более глубоких внутренних тенденций в самом художественном мире писателя, связанных с особенностями его мировоззрения, не последнюю роль в котором играет заимствованная из восточной философии идея возвращения к исходной точке, замкнутого цикла, сансары. Доказательствами этому являются не только кольцевая композиция романов постмодерниста, но и его прямые заявления об этом в их текстах. Так, например, в предисловии к  «Чапаеву и Пустоте» Пелевин открыто говорит о том, что целью написания данного романа является «фиксация механических циклов сознания» [ЧП1, С. 7], а в «Священной книге оборотня» возникает образ змеи, кусающей себя за хвост,- символ «уроборос», вокруг которого «столько веков» «вертелось» сознание героини [СКО, С. 377].

     На наш взгляд, анализ четырёх  последних романов Пелевина в тесном соотнесении друг с другом, в качестве единого цикла, позволяет ярче показать их общие черты, которые могут стать ключом к пониманию всего творчества постмодерниста. Рассмотрение этих книг как частей тетралогии не только помогает выявить параллели между ними и глубже осознать своеобразие каждого из текстов, но и найти те общие схемы, на основе которых Пелевин выстраивает все свои крупные произведения. Именно поэтому первую главу нашего исследования мы всецело посвятили тому, чтобы доказать правомерность и эффективность такого подхода.

          С другой стороны, важно отметить, что, несмотря на то, что творчество  Виктора Пелевина рассматривалось  в критике с разных сторон, за исключением  Е. П. Воробьёвой, практически никто из литературоведов не ставил вопроса о литературной рефлексии и тех формах, которые она принимает в прозе писателя-постмодерниста. Между тем, проблема самосознания литературы становится особенно актуальной в эпоху постмодерна, когда бескомпромиссный скепсис, основанный на принципе тотального сомнения, не только разъедает основы эпистемологии, но и заставляет по-новому взглянуть на функции и предназначение новейших текстов и их создателей – «скрипторов». Для выявления взглядов писателя на поставленную проблему возникает необходимость обратиться к тому структурному пласту текста, который в наибольшей степени и с максимальной конкретностью позволяет выражать авторское отношение к собственному творчеству и его оценку, – метатексту.

     На сегодняшний день вопрос о том, что понимать под метатекстом, остаётся в литературоведении дискуссионным. Границы этого понятия варьируются у разных учёных от всех «текстов о тексте» или «текстов в тексте» (А. Попович, М. Р. Майенова) до наиболее конкретного «авторского повествования об авторском повествовании». Как отмечает японский исследователь    Ким    Хюн   Еун   в   автореферате   диссертации  «Поэзия

И. Бродского как метатекст», следует отличать литературоведческий смысл этого термина от понимания метатекста, сложившегося в лингвистике и семиотике. Лингвисты, отталкивающиеся от статьи А. Вежбицкой, под метатекстом имеют в виду «высказывания о текущей речи в этой же речевой ситуации. Семиотики понимают под метатекстом код, с помощью которого расшифровывается первичный язык. В литературоведении метатекст – это «текст, обращённый не только к предмету, но и к авторскому слову о нём»1, в котором, по определению Ю. М. Лотмана, «объектом изображения становится само литературное изображение»2.

     Следуя лотмановскому подходу, мы  будем рассматривать в качестве  метатекста название произведения, структурное членение текста  на главы, эпиграф и авторские  примечания к произведению, не  включённые в основной текст, а также разного рода «лирические  отступления» и рассуждения о произведении в самом произведении, тем более, что последние встречаются у писателей-постмодернистов довольно часто.

     Кроме того, в целях уточнения  терминологического аппарата исследования  и во избежание возможной путаницы  важно обозначить ответ на вопрос о том, чем метатекст отличается от интертекста. Если интертекст рассматривает данный текст во всём многообразии его связей с другими, обычно чужими произведениями, то для метатекста характерна «замкнутость произведения на себе», литературная саморефлексия автора.

     Однако очевидно, что роль метатекста  в произведении выражением авторского  отношения к собственному творению, несмотря на всю его важность, всё же не исчерпывается. Метатекст способен выполнять в произведении и другие функции, набор которых может варьироваться в зависимости от автора и конкретного текста.

     Таким образом, мы  поставили целью своего исследования  выявить художественное своеобразие  использования метатекста в тетралогии  Виктора Пелевина.

     Учитывая специфику творчества рассматриваемого автора, искусно балансирующего на грани между классикой, постмодернизмом и популярной литературой, для этого следует решить следующие конкретные задачи:

     1. Выявить общие постмодернистские  приметы, нашедшие своё выражение в метатекстуальном пласте тетралогии.

     2.  Проанализировать, как проявились в «четверокнижии»  характерные черты произведений  массовой литературы.

     3. Охарактеризовать  обусловленные мировоззрением писателя  индивидуально-авторские особенности использования метатекста в избранных для анализа романах.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 1. "Чапаев и Пустота", "Generation "П", "Числа" и

"Священная книга оборотня" как тетралогия

     Идея рассматривать четыре последних романа Виктора Пелевина как тетралогию была предложена критиком Д. Полищуком в статье «И крутится сознание, как лопасть»1. Вместе с тем, в своей работе литературовед лишь намечает это положение в качестве тезиса, почти не представляя каких-либо доказательств своей мысли, и сразу же переходит к проекту следующего, ещё более масштабного объединения – «секстета», решая расширить намеченный цикл за счёт двух ранних романов писателя – «Омона Ра» и «Жизни насекомых».

     Признавая, что крупные произведения  постмодерниста, в самом деле, имеют свою специфику, наличие которой и способствовало возникновению второй мысли, отметим всё же, что идея секстета представляется нам не вполне корректной. Не говоря уже о редкости подобных крупных объединений (циклов романов) в литературе вообще и необходимости единой сюжетной линии для их выделения в особенности, обращает на себя  внимание тот факт, что тогда в поле исследования включаются все написанные до настоящего момента романы писателя, и сам термин «секстет» оказывается излишним.  Вместе с тем, выдвинутая критиком идея тетралогии, на наш взгляд, имеет под собой больше оснований и потому заслуживает  продолжения и развития. В частности, в пользу этого свидетельствуют следующие факты.

     Прежде всего, заметим, что все четыре рассматриваемых произведения относятся к одному жанру: большой объём текстов, их многогеройность и широта эпического повествования определённо указывают на то, что перед нами романы. Далее следует обратить внимание на близость времени  создания книг, заметную при обозначении хронологической последовательности их возникновения: все четыре текста были написаны один за другим в следующем порядке: «Чапаев и Пустота» (1996), «Generation «П» (2000), «Числа» (2003) и, наконец, «Священная книга оборотня» (2004).

     Однако, пожалуй, самым серьёзным аргументом в пользу рассмотрения их как тетралогии и против включения в состав сверхтекстового объединения других произведений  является отмеченная критиком общность их проблематики, связанной с рассмотрением разных аспектов одних и тех же проблем общественно-политической жизни современной России.  Помимо времени появления, именно на этом основании выпадают из общей группы посвящённый «космосу души» советского человека «Омон Ра» и ориентированный главным образом на постановку     вечных    проблем     человеческого    бытия    «роман-притча»

(А. Генис) «Жизнь насекомых».

     Общность анализируемых книг  становится наиболее очевидной  при сопоставительном анализе  элементов их художественной  структуры. В первую очередь, это  касается обнаруживающих сходные черты систем образов в четырёх романах тетралогии. Так, в каждом из текстов расстановка основных персонажей определяется одной и той же схемой. В центре повествования находится связующая воедино его порой довольно разнородные части фигура главного героя, выполняющего роль ученика. В «Чапаеве и Пустоте» это поэт Пётр Пустота, в «Generation «П» - криэйтор Вавилен Татарский, в  «Числах» - банкир Стёпа Михайлов, в «Священной книге оборотня» - лисица А. Вторым важным лицом, имеющимся в каждом романе, является сам духовный наставник, либо персонаж, его заменяющий. Здесь следует отметить, что наставники у Пелевина довольно чётко делятся на две категории: помимо Гуру, ведущих к свету, в его книгах присутствуют и «чёрные учителя», обучающие злу. Соответственно, и само ученичество может быть «белым» и «чёрным», равно как и принимать разный характер в зависимости от настроя обучаемых: от последовательного духовного водительства (в романе «Чапаев и Пустота») до редких встреч и советов, остающихся неуслышанными («Generation «П», «Числа»).

     Яркими примерами добрых наставников могут служить Чапаев (ЧП) и Жёлтый Господин (СКО), заменяющих их персонажей – буддист Андрей Гиреев (GП) и Бинга (Ч), отчасти Че Гевара (GП) и Простислав (Ч). «Чёрные учителя» в изобилии представлены в романе «Generation «П», где героя учат зарабатывать деньги сначала второстепенные служители наживы Пугин и Ханин, а затем сам Легион Азадовский (уже одно имя этого бизнесмена содержит аллюзию к библейской истории о человеке, воплощавшем в себе полчища бесов [GП, С. 213]). Знаменательно, что, пройдя свой путь к  золотой комнате, становится «чёрным учителем» и сам Татарский, о котором бывший конкурент и коллега по работе Малюта в романе «Числа» скажет: «Первый учитель.  <…> Всем худшим в душе обязан ему» [Ч, С. 139].    

     Третьим главным героем является «астральный двойник», обычно одновременно являющийся партнёром и конкурентом центрального персонажа. Это соперник Петра в любовном треугольнике с Анной Григорий Котовский в «Чапаеве и Пустоте», специалист по пиару Малюта в «Generation «П», конкурент Стёпы Жора Сракандаев в «Числах», без особых на то оснований претендующий на роль сверхоборотня возлюбленный героини волк Саша Серый в «Священной книге оборотня».

     Особо следует отметить черты сходства, присущие всем центральным героям книг тетралогии. Прежде всего, обращает на себя внимание то, что все они оказываются не чужды поэзии и сами сочиняют стихи. Так, автором нескольких изданных до революции поэтических сборников является Пётр Пустота, начинает свой путь с сочинения стихов и учёбы в Литинституте будущий криэйтор Вавилен Татарский, пишет хокку Стёпа Михайлов, наконец, украшает рекламные объявления рифмованными строчками лиса А Хули (сообщается в тексте и о других сочинённых ей, но затем уничтоженных стихах).

Информация о работе Тетралогия Виктора Пелевина как метатекст («Чапаев и Пустота», «Generation «П», «Числа», «Священная книга оборотня»)