Творчество А.Л.Лавуазье

      Созданием нового химического языка в 1787 г. и составлением «Начального учебника химии» в 1789 г. Лавуазье завершил химическую революцию, начатую им в 1772 г. На протяжении 17 лет он совершенно преобразовал всю тогдашнюю систему химических знаний. Достойно удивления, что этот колоссальный труд совершен Лавуазье в значительной части единолично. В своей лабораторной работе он долгое время не имел других сотрудников, кроме своей жены Марии Анны Пьеретты Лавуазье (1758—1836), в которой очарование женщины XVIII века сочеталось с серьезными научными познаниями и глубокой преданностью науке. Только в восьмидесятых годах у Лавуазье появляются помощники, но не химики, а математики и инженеры; назовем из них Лапласа, Мёнье, Гассенфраца. Все химики, как во Франции, так и за границей относились к идеям Лавуазье с недоверием и недоброжелательством, и ему пришлось положить очень много труда на то, чтобы убедить их в своей правоте. Не ограничиваясь обычными формами осведомления о своих научных работах, т. е. докладами в Академии наук и печатанием статей в ее «Мемуарах», Лавуазье часто собирал ученых у себя в лаборатории и делал им подробные сообщения, сопровождая их опытами. Как и всякий новатор, Лавуазье должен был вести упорную борьбу за свои идеи; в ней он проявил необыкновенные выдержку и упорство. Для характеристики отношения современников к работам Лавуазье приведем слова Фуркруа: «Соглашаясь с основой его опытов, химики еще не отказывались от существования флогистона, и теория, которой они следовали, была более или менее вынужденным согласованием теории Шталя с действием воздуха. Для здравых умов это было нечто вроде нейтралитета, сопротивлявшегося не открытиям, но полному ниспровержению прежних представлений; эта мудрая партия ожидала, чтобы принять полную перемену, еще более решительной победы».

      В 1785 и 1786 гг. к взглядам Лавуазье примкнули  Бертолле, Гитон де Морво и Фуркруа; последний (в начале 1787 г.) впервые начал с большим успехом преподавать химию по новой системе, Они показали пример другим французским химикам. Назовем из них только Жана Антуана Клода Шапталя (1756—1832), выдающегося химика-технолога и государственного деятеля, владельца химических заводов, автора очень распространенного учебника химии. В 1791 г. Лавуазье писал Шапталю: «Только пожилые люди, которые уже не имеют мужества переучиваться или не могут заставить свое воображение подчиниться новому порядку вещей, придерживаются учения о флогистоне. Вся молодежь приняла новую теорию, и из этого я заключаю, что революция в химии завершена».

      Об  общем признании новой химии  говорит и большой успех «Начального  учебника» Лавуазье. Несмотря на напряженную политическую обстановку, эта книга была уже в 1789 г. выпущена вторым тиражом. В нем, в отличие от первого, каждый том имеет отдельную пагинацию; кроме того, к нему в виде третьего тома приложена, система химической номенклатуры (по этому изданию, считающемуся лучшим, мы даем все ссылки). В 1793 г. вышло второе издание, являющееся перепечаткой первого, а в 1801 г. — третье, дополненное некоторыми мемуарами Лавуазье. Популяризации взглядов Лавуазье во Франции много способствовали: Шапталь, переработавший свой учебник в соответствии с новыми воззрениями; Гитон де Морво, написавший ряд статей по химии для «Методической энциклопедии», и в особенности Фуркруа своими блестящими лекциями, статьями в упомянутой энциклопедии, а также книгой «Химическая философия», содержащей конспективное изложение основ новой химии, и капитальным трудом «Система химических знаний». «Начальный учебник химии» Лавуазье неоднократно издавался и на иностранных языках: голландском (в 1789, 1792, 1795, и 1801 гг.), английском (в 1790 и 1793 гг.), итальянском (в 1791 г.) и немецком (в 1792 и 1803 гг.). Это свидетельствует о распространении новых взглядов в других западноевропейских странах. Конечно, как и во Франции, учение Лавуазье было принято не сразу и не без борьбы.

      В Англии уже в 1784 г. химик Леббок решительно заявил себя сторонником воззрений  Лавуазье, но в том же году Р. Кирван весьма энергично выступил в печати в защиту теории флогистона. Кирван отказался от нее только в 1791 г.; одновременно с ним это сделал и Джозеф Блэк. Их примеру вскоре последовало большинство английских химиков, кроме Кэвендиша и Пристли, которые до конца своих дней оставались флогистиками.

      В Голландии, Италии, Испании и скандинавских  странах новая химия не встретила  особенно активного противодействия. Но на родине Шталя антифлогистическая химия натолкнулась на очень упорное сопротивление, что отмечают единодушно все историки химии. Например, Альберт Ладенбург (1842— 1910) пишет: «Понадобилось много времени, чтобы взгляды Лавуазье проникли также в Германию. Наши предки боролись с идеями, шедшими из революционной Франции, и только значительно позже, приблизительно к 1795 г., научились они понимать все то, что до этих пор отвергалось ими». Но Ладенбург умалчивает, что одним из методов этой идейной борьбы было сожжение в Берлине портрета Лавуазье (очевидно, за недоступностью оригинала) фанатиками теории флогистона.

      Не  останавливаясь на странных до нелепости  попытках некоторых немецких химиков  примирить воззрения   Лавуазье   и    Шталя (30 т. II, стр. 563—564), напишу имена Мартина Генриха Клапрота (1743—1817), тщательно проверившего опыты Лавуазье и ставшего (с 1792 г.) его убежденным последователем, Александра Гумбольдта (1769—1859), заявившего себя в 1793 г. сторонником нового учения, Сигизмунда Фридриха Гермбштедта (1760—1833), переведшего в 1792 г. «Начальный учебник химии» на немецкий язык, и Христофора Гиртаннера (1760—1800), написавшего (в 1792 г.) первый немецкий учебник химии по антифлогистической системе. Благодаря их деятельности, учение Лавуазье к началу XIX в. восторжествовало и в Германии.

      Распространение новых химических воззрений в  России, несомненно, заслуживает более  подробного изучения, чем это было сделано до сих пор.

П. И. Вальден  отмечает, что никто из русских  химиков того времени не принимал личного участия в борьбе обеих теорий, и поэтому взгляды Лавуазье не встретили в России ни активных сторонников, ни явных противников. Последнее вряд ли справедливо, так как наиболее выдающиеся химики тогдашней России академики Иоганн Готлиб Георги (1729— 1802), Эрик Лаксман (1738—1796), Товий Ловиц (1757—1804) и Никита Соколов (1748—1795) оставались до конца жизни флогистиками, а в Московском университете химия преподавалась по теории флогистона до 1815 г. Еще в 1788 г. были напечатаны переводы «Химического словаря» Маке и «Начальных оснований химии» Иоганна Христиана Поликарпа Эркслебена (1744—1777), написанные по флогистонной теории; учебник Лавуазье, вышедший в 1789 г., на русский язык переведен не был.

      Вопреки мнению Фердинанда Гефера (1811—1878) о том, что «России как будто было предназначено судьбой иметь в качестве распространителей наук иностранцев, в частности, французов и немцев», заслуга популяризации у нас взглядов Лавуазье всецело принадлежит русским ученым академикам Якову Дмитриевичу Захарову (1775—1836) и Василию Михайловичу Севергину (1765—1826). Захаров читал, по поручению директора Академии Наук Екатерины Романовны Дашковой (1743-1810), первый в России публичный курс химии по системе Лавуазье и перевел учебник Гиртаннера. Севергин с 1796 г. начал читать антифлогистическую химию в Петербургской медико-хирургической школе (с 1799 г. академии); руководством служил перевод учебника Жозефа Франсуа Жакена (1766—1839) и, возможно, перевод «Химической философии» Фуркруа. Севергин много способствовал распространению новой химии и своими печатными трудами. «В совершенном убеждении о большей вероятности и явственности сей новой, так называемой антифлогистической, или, справедливее, Лавуазьеровой теории, принял я намерение учинить приклад оной к пробирному искусству», — пишет В. М. Севергин в предисловии к своей книге «Пробирное искусство», вышедшей в 1801 г. В ней автор кратко излагает основные химические сведения по новой системе, и поэтому труд В. М. Севергина следует считать первой оригинальной русской книгой, написанной в соответствии с воззрениями Лавуазье.

      Итак, к началу XIX в. идеи химической революции  обошли весь мир и везде одержали победу. Химия, окончательно освободившись  от теории флогистона и всех пережитков средневековья, вступила на новый путь развития, которое Энгельс характеризует как «поразительно быстрое со времени Лавуазье». Историки химии, отмечая одновременность обеих революций — политической и химической, — видят в этом либо простое хронологическое совпадение, либо «странность судьбы». Однако более внимательный анализ позволяет утверждать, что это совпадение далеко не случайно. По словам Ф. Энгельса, во Франции XVIII века «философская революция служила введением к политическому перевороту». Та же философская революция создала идейные предпосылки и к перевороту в области химии.

      Лавуазье, как передовой представитель  крупной буржуазии, прогрессивного в то время класса, стремившегося  к завоеванию власти, усвоил его  философию, т. е. материалистические взгляды  мыслителей эпохи Просвещения. Подобно им, Лавуазье был убежден в объективной реальности, несотворимости, неуничтожаемости и познаваемости материи. Мысль о сохранении материи проходит красной нитью через все работы Лавуазье и составляет фундамент того количественного метода исследования химических явлений, который открыл новую эру в химии. Благодаря Лавуазье гениальная догадка философов-материалистов о вечности материи при всех ее бесконечно разнообразных превращениях, эта основа материалистического мировоззрения, получила незыблемое экспериментальное доказательство.

      Лавуазье  признавал, что материя состоит  из мельчайших частичек— молекул, повинующихся двум противоположным силам —  притяжения и отталкивания. Он приложил эти взгляды к объяснению изменений  агрегатных состояний вещества под влиянием температуры, но, не располагая достаточным экспериментальным материалом, не смог применить их к химическим явлениям. Как известно, это было сделано только в начале  XIX в. Дальтоном.

      В области теории познания Лавуазье был  последователем сенсуалиста Кондильяка. Уже в молодости Лавуазье прочно усвоил положение: «Nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu» («В интеллекте нет ничего такого, что не содержалось бы раньше в чувстве»), которое было начертано крупными буквами на самом видном месте лаборатории его учителя Руэлля. Лавуазье считал эти слова «великой и важной истиной, которую не должны никогда забывать как учащие, так и учащиеся». Признавая ощущения источником познания материи, Лавуазье считал, что «вообще мы испытываем ощущения только благодаря какому-либо движению и можно принять за аксиому: нет движения, нет и ощущения». Таким образом, познаваемые путем ощущения изменения материи сводятся к ее движению.

      Лавуазье  изложил, хотя и недостаточно полно, свои гносеологические взгляды в печатаемом ниже «Предварительном рассуждении», которым он начинает свой «Учебник химии». Известный историк химии Елена Метцгер характеризует это рассуждение как «революционный манифест, постоянно привлекающий и удерживающий мысль читателя», а Дюма — как «образец высокого разума, философии и логики, равно как и образец благородного слога, приличествующего наукам». В этом рассуждении можно без труда проследить влияние идей Бэкона, Декарта и особенно Кондильяка на мировоззрение Лавуазье. Считая основой познания природы наблюдение и опыт, Лавуазье предлагает „устранить или, по крайней мере, насколько возможно упростить рассуждение, которое субъективно и которое одно может нас ввести в ошибку; подвергать его постоянной проверке опытом; придерживаться только фактов...; искать истину только в естественной связи опытов и наблюдений". Он ставит себе законом «не делать  никаких  выводов  сверх  того, что дает опыт и никогда не восполнять спешными  заключениями  молчания  фактов». Он отрицает  априорные  системы, не основанные на фактах, в частности,   учение о   четырех   элементах,   которое   «происходит   от предрассудка,  перешедшего к нам от  греческих  философов», и является «чистой гипотезой, созданной воображением задолго до того, как появились первые  понятия  экспериментальной физики и химии. Еще не было фактов, а уже создавались  системы». Однако  не  следует  думать,  что Лавуазье  придерживается чистого эмпиризма и совершенно отрицает пользу гипотез в науке; он лишь предостерегает против того, что он называет «духом системы». Так, в мемуаре «О горении вообще»(1777) он пишет: «если в физических науках опасно стремление подбирать факты под определенную  систему, то не менее опасным является беспорядочное нагромождение опытных данных, которое способно лишь затемнить науку, вместо того, чтобы внести в нее ясность и сделать доступ желающим к ней приобщиться крайне затруднительным. В конце концов, в награду за долгую и утомительную работу можно получить лишь  полный  беспорядок и путаницу. Факты, наблюдения и опыты являются материалами для построения большого здания, но, собирая их, надо избегать загромождения науки; наоборот, следует стремиться их классифицировать и отмечать то, что относится к каждому отделу и к каждой части того целого, к которому они принадлежат. С этой точки зрения системы в физике являются   только    орудиями,   которые должны помочь слабости наших чувств. Это, собственно  говоря,  приближенные   методы, направляющие нас на путь решения задачи; это гипотезы, которые, будучи последовательно изменяемы и исправляемы по мере того, как их опровергает опыт, должны, несомненно, путем исключения и отбора привести нас к познанию истинных законов природы». Столь осторожное отношение к гипотезам является у Лавуазье вполне естественной реакцией против тех произвольных умозрений, которыми была столь обильна эпоха упадка теории флогистона.

      Придавая  решающее значение опыту, как методу научного исследования, Лавуазье особенно настаивает на его точности и строгости. Он советует «стремиться делать хорошо, а не делать много... Всякое здание, предназначенное противостоять разрушениям от времени, должно быть возведено на прочном основании, и при современном, состоянии химии утверждать ее прогресс на недостаточно точных и строгих опытах, значило бы замедлить ее развитие». Он предлагает «упрощать опыты, насколько это возможно, и устранять все обстоятельства, которые могут усложнять получающиеся эффекты». Однако «ход опыта так медлен, что физик, который пожелал бы опубликовать результаты своих работ, только будучи вполне удовлетворен ими, рискует закончить свое поприще, не выполнив поставленной перед собой задачи и ничего не сделав для науки и общества. Итак, надо иметь мужество публиковать несовершенные вещи, отказаться от заслуги сделать все, что было возможно сделать, сказать все, что можно было сказать, наконец, уметь приносить свое самолюбие в жертву желанию быть полезным и ускорить развитие наук».

      Все эти цитаты наглядно свидетельствуют  о том, какое сильное влияние  оказали идеи материалистической философий XVIII века на мировоззрение и научный метод Лавуазье. Благодаря ему материалистические воззрения прочно утвердились в химии и составили основу для ее последующего блестящего развития.

      Конечно, во взглядах Лавуазье имеются метафизические и механистические высказывания, свойственные материализму XVIII века, который, вследствие недостаточного развития естествознания и техники, еще не мог подняться до уровня диалектического материализма. Как и все естествоиспытатели того времени, Лавуазье считал, что «естественный порядок подчинен неизменным законам, и пришел к состоянию равновесия, которое ничто не может нарушить» , т. е., говоря словами Энгельса, был убежден в «абсолютной неизменности природы» и отрицал в ней «всякое изменение, всякое развитие». Логическим следствием такого метафизического взгляда мы считаем представления Лавуазье о неизменяемости химических элементов (хотя и с оговоркой, отмеченной выше) и о постоянстве состава химических соединений, т. е. о неизменяемости химических видов. Эти представления много способствовали тому, что почти в течение целого столетия химия была описательно-классификационной наукой («une science de catalogue», как говорят французы). Еще в 1870 г. Мишель Эжен Шеврёль (1786—1889) видел основную задачу химии в том, чтобы «различать типы материи, называемые химическими видами, из которых каждый характеризуется определенной совокупностью физических, химических и органолептических свойств». Однако превратиться из науки о вещах в науку о явлениях химия смогла только после того, как на почве понятия о химическом виде был накоплен и систематизирован достаточный экспериментальный материал, послуживший фундаментом для ее дальнейшего развития. Никто иной, как Лавуазье предвидел, что «наиболее способна стать со временем точной наукой та часть химии, которая трактует о химическом сродстве... Но главнейших данных не хватает или, по крайней мере, те, которые имеются, пока еще ни достаточно точны, ни достаточно достоверны, чтобы стать фундаментом для столь важной части химии».