Развития язычества на Руси

1. Некоторые небесные боги имели свои ипостаси, связанные с социальным устройством общества и профессиональными занятиями людей.Так, Перун и Свентовит, четырехликое божество балтийских славян, в образе воителей выступали покровителями княжеской дружины и воинского ремесла.

Среди богов западных славян средневековые авторы (Гельмольд, ж Саксон Грамматик, др.) упоминают Триглава, Подагу, Живу, богиню жизни, Яровита и Руевита, богов войны, Поревита, Поренута, Чернобога, бога несчастья, и некоторых других богов, чьи имена и функции пока не поддаются надежной реконструкции.

6.Пандемониум

Наряду с представлениями о высших богах в исконнославянской религии существовали верования в богов низшего уровня, духов, оборот- ней, которые в совокупности составляли славянский пандемониум.

Уже у Прокопия Кесарийского есть упоминание о почитании славянами рек. О культе водных источников (рек, озер, родников, колодцев) и рощ дружно говорят средневековые авторы. Древнерусский текст свидетельствует, что многие «чеснок боготворят». Эти верования строились на анимистических представлениях о природных объектах и развивали тенденцию к деификации духовных двойников рек, озер, растений. Данные фольклора позволяют уверенно судить о том, что некоторые деифицированные сущности были отчетливо персонифицированы (например, былинный образ Дуная-богатыря).

За редким исключением, средневековые тексты скупо упоминают о демонологии славян. Поэтому материал для реконструкции славянской демонологии черпается прежде всего из данных этнографии и фольклористики, которые извлечены из стихии поздних, синкретических верований. Существенно дополняют картину реликты языкового наследия, открывающие доступ к праславянским представлениям. Вместе оба источника — фольклорно-этнографический и лингвистический — позволяют воссоздать хотя и не бесспорную, но все же достаточно верную панораму славянской демонологии.

Значительный отряд демонологичеких персонажей составляли существа, именовавшиеся бесами. Общеславянское слово besъ этимологически родственно санскр. «бояться», лат. «гадкий, отвратительный, отталкивающий». Очевидно, в круг исходных значений слова besъ входят значения «пугающий, страшный, отвратительный». Из славянских соответствий (болг. «дикая ярость, злоба», макед. «бешенство, ярость, злоба» и др.) проясняются значения злобности, буйности существ, номинированных именем «бесы».

Бесам религиозное сознание славян приписывало злонамеренность и губительную силу. В первую очередь, к бесам относились духи опасных для посещения мест: лесной глуши (у восточных славян — леший, лешачиха), болот (зыбочник, болотник восточных славян, болотник кашубов, др.), омутов, коварных водных стихий (водяной, водяниха восточных славян, отчасти вилы, самовилы южных славян, др.). В поле, по поверьям, обитали полудницы, злобные женские духи, появлявшиеся в полдень и олицетворявшие солнечный удар.

К категории наиболее враждебных и опасных бесов принадлежала «группа полудемонов человеческого происхождения, к которым относятся, по древним языческим представлениям, люди, не избывшие свой век, пришедшие «в мир иной» неестественным образом, без необходимых обрядов и т. п. и потому не порвавшие с земной жизнью, наполовину оставшиеся в мире земном. Таковы упыри, вурдалаки, вещицы  (или ведуницы), отчасти русалки и др. Они вредят роду человеческому ' и потому их следует опасаться».

Рядом с этими застрявшими на границе земного и загробного миров  существами религиозное сознание поставило образы призраков, духов коварных наваждений. Славянская манья — безобразный призрак умершей старухи, разыскивающей по свету погубленного ею сына. В общем значении манья — «привидение», «вводящий в наваждение призрак». По-видимому, понятие об этих призраках, восходящее к праславянскому тапа, родственно древнеримским представлениям о manes— «душах умерших»,maniae— «призраках мертвых». Оба понятия ; берут начало от индоевропейского ma «махать рукой» и демонстрируют общее семантическое развитие: «манящее движение (руки)», «соблазн, наваждение», «призрак, привидение», «злой дух».

Прямое отношение к смерти имели олицетворения болезней. «Северновеликорусские вещицы — воплощения болезней — могут подразделяться согласно своей специализации: среди них есть тресея, огнея, мимохода, лихорадка и т. п.». Недуги считались следствиями происков духов болезней. Смерть, мор были персонифицированы общеславянским образом мары (марухи, мора, кикиморы) — женского смертоносного существа. Образ мары связан в славянской традиции с другим олицетворением смерти — богиней Мареной (Мараной, Маржаной).

Сокрытое в семантике слова «бес» значение отталкивающего своим видом существа вполне соответствует тому облику бесов, который удержан славянским фольклором. Водяного представляли стариком с одутловатым лицом, длинной зеленой бородой, раздутым животом; кикимора — существо уродливое, косоглазое, с заиканием или немотой; упырь — ходячий покойник, наводящий страх своим видом, багровым  лицом, хвостом. По своему виду бесовская сила «может быть антропоморфна (в облике человеческом), зооморфна (в облике зверином), «нулеморфна» (бесплотна) и смешанно антропозооморфна (в облике полу- человека-полузверя). Последняя форма у славян, надо полагать, достаточно поздняя...»6.

Природа и даже наименования большинства персонажей низшей мифологии соотнесены с архаической картиной мира, разделенного на разные локусы, на «чужие» («дикие») места — водяной, леший, болотник, и «свое» («освоенное») пространство — дома (домовой), овина (овинник), двора (дворовый) и др. По мнению А. К. Байбурина, «почти весь восточнославянский демонический «пантеон» (домовой, леший, полевой, подяной и т. д.) можно рассматривать как религиозно-мифологическое выражение идеи дискретности окружающего мира, его расчлененности на лес, поле, море, дом и т. п.». В культах рощ, деревьев, родников находили свое проявление представления о соответствующих духах.

Отмечается характерная градация демонологических существ, обусловленная изменением свойств локусов пространства — нарастанием «опасности, нечистоты по мере удаления от центра освоенного пространства»: «Так, например, домовой считается в основном добрым существом, помощником семьи; дворовой имеет более злой нрав и, наконец, баенник (банник) может причинить человеку несчастье, замучить его до смерти...». Можно предположить, что в архаической славянской демонологии демоны освоенного пространства, демоны-охранители (например, домовой, овинник), духи благих объектов (колодцев, родников, др.), злаков (житные духи) и некоторые другие не входили в состав бесов.

Группа существ низшей мифологии представляла персонифицированные понятия о судьбе — таковы Доля, Недоля, Нужа Лихо, Горе, Среча, Несреча, Усуд, и др. Их образы антропоморфны и нарративны, т. е. связаны с мифологическими повествованиями. «Носительниц тайной неисповедимой судьбы естественно было удалить подальше от людей, окружить тайной; решающим могло явиться представление судьбы как преимущественно несчастное, недоли. <...> Такие олицетворения поневоле принимали демонический оттенок: их представляли себе в лесу, в болоте...»7. К персонификациям судьбы примыкали олицетворения этических понятий, наиболее известные из них — Правда и Кривда.

В синкретической религии древнеславянский пандемониум пополнился некоторыми образами, заимствованными из ближневосточной и греческой демонологии.

Для обозначения демонологических существ в славянском религиозном языке наряду со словом «бес» использовалось слово «черт». Фольклорно-этнографические данные позволяют вскрыть, по утверждению Н.И. Толстого, некоторые общеславянские и даже общеиндоевропейские признаки черта: «Черт локально не ограничен, его пребывание и место жительства не ограждено домом, или лесом, или водным пространством, как у домового, лешего или водяного. Он может появляться «на грешной земле» везде, даже в церкви и в неурочный час. Это одно из главных его свойств. Другим его свойством является отсутствие сезонности — он может появляться в любое время года. <...> Есть, разумеется, и любимые места его пребывания — «расходные дороги» (развилки- дорог, росстани), болота, топи, лесные чащобы и «меречи»,— и излюбленное место действия — полночь или вообще время от захода солнца до первых петухов (реже полдень), в году — Святки и канун Ивана Купалы и т. п.; но это время не лимитировано строго, и в общем черт может появиться везде и всегда на зов или без зова». Архаический славянский черт зооморфен или антропоморфен, «но наиболее ярким показателем черта оказывается его пристрастие к быстрым метаморфозам, из которых обычно завершающей оказывается превращение в вихрь, т. е. обретение нулевой «морфности».

Показания языка надежно подкрепляются фольклорно-этнографическими свидетельствами о верованиях в особое пристрастии чертей к перекресткам и развилкам дорог, к порубежным моментам времени. Эти данные указывают на то, что представления о черте могут восходить к вере в магическую силу границ, порубежных черт.

Магия и мифология границ были тесно соотнесены с представлениями о смерти и посмертном существовании, с культом мертвых — тех, кто перешел границу посмертного существования.

7.Культ предков

В верованиях славян событие смерти понималось не как переход в небытие, но как порубежный момент, отделяющий одну форму существования от другой. Праславянская религия сохранила уходящую корнями в индоевропейскую древность веру в существование бессмертной души, которая способна отделяться от тела и вести посмертное существование. Вера в бессмертие души и посмертное существование была основой культа предков.

Культ предков строился на идее перехода души умершего родственника в «иной мир», откуда предки вместе с богами могли оказывать решающее влияние на жизнь земных обитателей. Предки выступали прежде всего в роли помощников при житейских невзгодах и охранителей от зловредного влияния потусторонних существ и колдовства.

Успешный переход души в новое положение мог состояться при соблюдении ряда условий. Усопший должен быть умереть естественной смертью, исполнив все предписанные своему положению стадии жизненного пути. «Подобную сакрализацию полного, завершенного жизненного цикла можно видеть и в хорошо сохраняющемся у всех славян обычае сочетать в обряде похорон незамужних и неженатых молодых людей ритуал погребения с ритуалом свадьбы (ср. погребение в свадебной одежде, изготовление свадебного деревца, участие «дружки» в похоронной процессии и т. п.), т. е. восполнять пропущенные звенья жизненной цепи».

На смертном одре человек должен был быть свободен от тяжких грехов, чтобы его останки могли упокоиться в земле, а душа перейти в иной мир. Считалось, что останки тяжких греховодников, самоубийц, опойц (умерших от неумеренного пития), колдунов — всех «нечистых» покойников земля в силу своей чистоты не принимает, поэтому их погребенные тела обязательно вновь окажутся на поверхности.

Наконец, родственники были обязаны в точности исполнить все предписания погребального обряда. При соблюдении этих главных предписаний сородич беспрепятственно пересекал границу миров и воссоединялся с потусторонней общиной родственников — родителей, дедов и баб, как их называет текст древнерусского заговора и как продолжали их именовать до последнего времени в белорусской глубинке. Славянский образ обители предков являет довольно нестройную картину воззрений. По-видимому, представления об «ином мире» включали в свой состав исторически и мифологически разнородные пласты.

Захоронение по обряду трупоположения, бытовавшее среди древнеевропейцев до конца II тыс. до н. э., а затем вновь получившее преимущественное распространение у славян во второй пол. I тыс. н. э., сопровождалось представлением о том, что усопший некоторой частью своего существа продолжает жить в могиле. Обследование на Русском Севере древних славянских кладбищ, жальников, показало, что тело покойника укладывалось в могиле головой не на запад, а на закат солнца: «Погребаемый клался так, чтобы восходящее солнце озаряло его лицо и он мог бы всегда встречать первые лучи пробуждающегося светила». Рудименты представления о жизни в могиле хорошо сохранились в синкретической славянской религии в воззрениях на могилу как дом умершего, в обустройстве захоронения, а также в обрядах кормления предков на могилах.

Кремация с последующим захоронением останков — господствующий обряд древнеевропейцев с конца II тыс. до н. э. У славян кремация сохраняла преобладающее значение вплоть до конца I тыс. н. э. Для умершего «делали большую колоду и возлагали на эту колоду мертвеца и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах при дорогах, как делают и теперь еще вятичи» («Повесть временных лет»). Сожжение останков предполагало, что усопший, не утрачивая связи с погребальной урной, отправляется в дальние края. Этим, видимо, объясняется то, что прах помещался «при дорогах». В мифологическом сознании славян путь в мир мертвых мыслился не только как сухопутный, но и как водный.

Общеиндоевропейская мифологема пути в мир мертвых строилась на представлении о том, что этот мир отделен от посюстороннего мира водной преградой. При этом мифологическое сознание допускало, что водный поток, несущий мертвых, может принимать вид огненной реки. Поэтому в «иной мир» умерший отправлялся на погребальной ладье. Сведения об этом обычае приводит арабский путешественник Ибн-Фадлан, писавший о «русах» в 20-е годы IX в. Он отмечает, что для «бедного человека из их числа делают маленький корабль, кладут мертвого в него и сжигают корабль». Ибн-Фадлан был очевидцем похорон знатного руса: ладья умершего вместе с его телом, умертвленной девушкой, жертвенными животными была после совершения погребальных церемоний сожжена на берегу, а на месте костра был насыпан курган.

Письменные свидетельства убедительно подтверждаются данными археологии и лингвистики. Славянское слово для наименования мертвого (древнерусское навь — «мертвец», словенское— «душа умершего», сербохорватское— «мертвец», старочешское— «могила» и др.), включается в индоевропейское гнездо «смерть, труп». Большинство лингвистов согласны, что данное слово в значении «мертвец, смерть» производно от общеиндоевропейского названия судна .В этом смысле навьи — те, кто отправлены в путь на погребальной ладье.