Женский мир в русской культуре XVIII - начала XIX вв.

Е.П. Янькова напротив считала поступки Офросимовой не борьбой за справедливость, а скорее сумасбродством. «Офросимова Настасья Дмитриевна была старуха пре-самонравная и пресумасбродная: требовала, чтобы все, и знакомые, и незнакомые, ей оказывали особый почет. Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек и барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся: «Молодой человек, поди-ка сюда, скажи мне кто ты такой, как твоя фамилия?» - «Такой-то».

«Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну, и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был». И так при всех ошельмует, что от стыда сгоришь»¹⁴¹.

«Московской воеводой»  называл Офросимову Вяземский. «Настасья Дмитриевна Офросимова была долго в старые годы воеводою на Москве, чем-то вроде Марфы Посадницы, но без малейших оттенков республиканизма. В московском обществе имела она силу и власть. Силу захватила, власть приобрела она с помощью общего к ней уважения. Откровенность и правдивость ее налагали на многих невольное почтение, на многих страх. Она была судом, пред которым докладывались житейские дела, тяжбы, экстренные случаи. Она и решала их приговором своим. Молодые люди, молодые барышни, только что вступивше в свет, не могли избегнуть осмотра и, так сказать, контроля ее. Матери представляли ей девиц своих и просили ее, мать-игуменью, благословить их и оказывать им и впредь свое начальническое благоволение»¹⁴². При этом Вяземский отмечает и положительную сторону в таком негласном владычестве: помимо сохранения устоев и культивирования уважения к старшим, он чтил Офросимову за рассудительность и русскую врожденную сметливость.

Свербеев нарисовал  в своих воспоминаниях портрет  бывшей придворной дамы, камер-фрау Екатерины II, Марьи Саввишны Перекусихиной, сохранившей до конца своих дней вычурность моды XVIII столетия. «Она, приученная, привыкшая к фижмам и роброндам, к высоким головным уборам Екатерининских и Павловских времен, к французским кафтанам и разным мундирам совсем другой формы, а всего более к пудре. У мужчин и женщин, в последние годы своей жизни, т. е. в начале 20-х годов, часто повторяла: «Все вы, как посмотрю я на вас, какие-то общипанные, как будто сейчас вышли из бани». Однажды, опоздав несколько к обеду (по тогдашнему обычаю приходили за полчаса и ранее), вошел я в гостиную, широкие двери коей были как раз против небольшого у противоположной стены столика, за которым с двумя-тремя дамами сидела в своих креслах всегда тщательно разодетая Марья Саввишна. Взглянув на меня ласково, когда я ей почтительно поклонился, она вдруг строго и очень громко спросила: «Что ты, батюшка? Что с тобой?» Я подумал, что это был упрек за то, что явился поздно к обеду и стал извиняться. «Не то, совсем не то, а ты посмотри на себя, каков ты сам!». Я осмотрелся и угадал сейчас же, что ей коробят глаза мои летние сверх сапог, белые, как снег, панталоны, которые более уже месяца принято было носить в первых петербургских домах. «Ну, голубчик, что же ты молчишь?». Я начал было робко объяснять историю нововведения белых панталон, она не дала мне договорить. «Не у меня только, не у меня! Ко мне, слава Богу, никто еще в портках не входит. Отправляйся домой, переоденься и непременно приезжай к обеду; я буду ждать»¹⁴³.

Еще одной типичной представительницей XVIII в., «степенной барыней», пользующейся всеобщим уважением была бабушка М.Ю. Лермонтова Елизавета Алексеевна Арсеньева. Друзья Лермонтова так отзывались о ней: «Арсеньева, несмотря на свои шестьдесят лет, была очень бодрая еще старуха... Высокая, полная, с крупными чертами лица, как все Столыпины, она располагала к себе своими добрыми и умными голубыми глазами и была прекрасным типом, как говорилось в старину, степенной барыни»¹⁴⁴. Всех поражало ее забота и внимание к внуку: «Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до невероятия; каждое слово, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой... Тот образ Спаса Нерукотворенного, коим когда-то Елизавета Алексеевна была благословлена еще ее дедом, которому она ежедневно молилась о здравии Мишеньки; когда она узнала о его смерти, она приказала отнести в большую каменную церковь, произнеся при этом: «И я ли не молилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки его не спас». Свои чувства к внуку она перекладывала и на его окружение: «Добрая старушка, как она тогда была огорчена и сколько впоследствии перестрадала за нашего поэта. Все юнкера, его товарищи знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она принимала участие, и многие из нас часто бывали обязаны ее ловкому ходатайству перед строгим начальством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадетского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука, когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья. Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом весь эскадрон и не скроется из виду»¹⁴⁵.

Среди приведенных примеров образов жизни почтенных дам, несмотря на яркую индивидуальность каждой, много общего, в первую очередь, это разделение всех светских условностей, регламентация жизни до последних ее дней, стремление жить в обществе даже в старости, моделирование жизненного пространства по своим ценностям вопреки адаптации к меняющейся жизни. В воспоминаниях Павловой мы встречаем яркий неоднозначный образ русской барыни уходящего века Натальи Андреевной Карповой, для которой строгое соблюдение приличий выше ее собственной жизни. «Она всегда была одета в шелковое платье каштанового цвета и старинного покроя; на голову надевала разные мудреные куафюры екатерининских времен; румянилась, как в царствование великой императрицы было принято румяниться, накладывая румяны на щеки яркими, неестественными пятнами, и прилепляла одну мушку вблизи левого глаза, не решаясь покинуть вполне прежнее украшение своего лица.

В доме своем она имела все, что следовало и что, по ее мнению, иметь в доме было необходимо: свою церковь, своих певчих, своих швей, своего портного, своего башмачника, своего обойщика, своего столяра. Все прочее домашнее устройство было так же, как следовало. Челядь бесчисленная, толпа горничных под начальством барской барыни, особая комната для болонок и для приставленных к ним девушек; у каждой двери господских покоев огромный малый.

Понятия Натальи Андреевны  были большей частью для меня совершенно новы. Встать с кресел и сделать несколько шагов для того, чтобы взять потребную ей вещь, она почитала действием неприличным и обращалась к малому у дверей с приказаниями, как то, которое раз было отдано при мне: «Человек! скажи рябой Анне, чтобы она прислала русую Анну подать мне веер». Веер лежал на столе в той же комнате. Не знаю, старалась ли она когда-нибудь объяснить себе, каким образом можно существовать, не имея, по крайней мере, полдюжины слуг».

Отец Павловой был  врачом этой барыни. Он заметил признаки болезни при полном отсутствии жалоб со стороны Карповой и стойком нежелании ее пройти обследование. Финал ее жизни поверг в изумление ее окружение. «Месяца три позднее она слегла, также упорно отказываясь от всякого врачевания и утверждая, что вовсе не больна. В одно утро с ней сделался обморок, и тут только суетившиеся вокруг нее горничные увидели, что левая грудь ее была совершенно истреблена страшным раком. С этим известием вбежали к отцу моему, он поспешно сошел к больной, а возвратился к нам в изумлении, убедившись в том, чему верить не хотел. Оно было действительно так. Эта избалованная барыня, которой малейшее неудобство было в тягость, вынесла, в продолжение годов, терзающую боль, не позволяя себе ни единого вопля. Эта женщина, которая сама не брала веера со стола, которая ни за что бы не дотронулась до паука, мыла украдкой, запершись в своей спальне, перевязки, покрытые отвратительными следами ее раны и сумела утаить от всех своих горничных эту смертельную язву.

Видаясь ежедневно с  медиком, в искусство которого верила вполне, она имела силу духа не изменить себе ни разу, не просить помощи и облегчения боли, убивающей ее! И все это из стыдливости, для того, чтобы не подвергнуться необходимости обнажить грудь свою перед врачом - грудь шестидесятилетней старухи! Можно это назвать безумием, но нельзя не признать героизма своего рода в женщине, которая, ожидая неминуемую близкую и мучительную смерть, до самого конца не позволяет себе малейшего несоблюдения приличий, самого незначительного отступления от привычного порядка, ни разу не забывает украсить свою одежду надлежащей лентой, нарумянить щеки и прилепить на лицо мушку.

О медицинской помощи тут нечего было и думать. Через  несколько дней Наталья Андреевна  умерла»¹⁴⁶. Примечательно, какое восхищение вызывает у автора мемуаров поведение старой дворянки. По всей видимости, представления о женском достоинстве и кодексе поведения, сформулированные в XVIII в. были своеобразным эталоном в XIX в., ассоциируясь с выдающимися женщинами прошлого.

Таким образом, внутри «женского мира» мы сложную коллизию между становлением женской индивидуальности, изменения ценностных установок, предполагающих определенных уровень автономности и самодостаточности мира чувств и устойчивыми стереотипами поведения на основе социальных ожиданий, покоящихся во многом на традиционных представлениях о роли женщины. 

Глава 3. Реализация идеи женского образования на примере Смольного института

3.1. Предпосылки, идея создания и открытие Смольного института

Знание в русском обществе, как подчеркивает Ю.Лотман, традиционно считалось привилегией мужчин, образование женщины могло обернуться проблемой ее места в мужском обществе. «Не только государственность, но и общественная жизнь строилась как бы для мужчин: женщина, которая претендовала на серьезное положение в сфере культуры, тем самым присваивала себе часть «мужских ролей». Фактически весь век был отмечен борьбой женщин за то, чтобы, завоевав право на место в культуре, не потерять право быть женщиной».¹⁴⁷

Первоначально инициатором  приобщения женщины к просвещению стало государство. Петр специальным указом предписал неграмотных дворянских девушек, которые не могут подписать хотя бы свою фамилию, не венчать. Безусловно, до Петра были прецеденты женской грамотности, но в XVIII в. вопрос женской грамотности был поставлен совершенно по-иному. Необходимость и характер женского образования стали предметом споров в российском обществе и связались с общим пересмотром типа жизни, типа быта. Отношение самой женщины к грамоте и образованию был еще очень напряженным. Но подлинный переворот в педагогические представления русского общества внесла мысль о необходимости специфики женского образования. Образование в XVIII в. практически было образованием мужским, и идея приобщения  к нему девушек означала ограничение его доступности для них. Предполагалось, что могут быть только счастливые исключения, очень одаренные женщины, способные идти вровень с мужчинами. Когда возникла идея просвещения всех женщин, то решить этот вопрос практически, а не в абстрактно-идеальной форме можно было, только выработав систему женского обучения. 

Находясь под воздействием идей французских просветителей, Екатерина II разделяла их веру в силу и возможности образования и воспитания. Она хотела осуществить далеко идущую образовательную программу, считая, что прогресс могут обеспечить лишь люди «новой породы». Но таких людей еще предстояло «взрастить». Императрица понимала, что между благосостоянием народа и его культурным уровнем существует неразрывная связь. Отсюда ее особое внимание к вопросам просвещения и воспитания своих подданных.

Помощником в этом деле Екатерина II выбрала Ивана Ивановича Бецкого. По мнению Бецкого, не происхождение, а условия воспитания предопределяют нравственную природу человека. Создавая по поручению императрицы уставы благотворительных и учебных заведений, Бецкой исходил из учения Руссо. Согласно ему, человек от природы не имеет плохих наклонностей и пороков, только окружающая его с самого рождения среда оказывает на него пагубное влияние. Корень всему доброму и злому в человеке - воспитание, о котором надо заботиться с самых ранних лет. Поэтому, чтобы сформировать «нового человека», детей в самом юном возрасте надо изолировать от грубой действительности и помещать в закрытые учреждения. Там они должны находиться до окончания учебы, так как общение за их стенами с людьми «без разбора» вредно. В течение всего периода обучения дети не должны ощущать на себе влияния «первой среды» - семьи, то есть тем самым и Бецкой, и императрица признавали, что тогдашняя русская семья не способна была выполнять государственные требования по воспитанию «нового порождения». При выполнении этой задачи Екатерина II стремилась использовать опыт лучших европейских педагогов, лучшие теории того времени. С особой полнотой они отразились в уставе нового, необычного еще для тогдашней России учебного заведения - Воспитательного общества благородных девиц. Оно стало самым любимым, самым знаменитым детищем И.И. Бецкого и Екатерины II.

Екатерина, поставив перед  собой большую государственную задачу, понимала, какая огромная роль при воспитании хороших граждан принадлежит женщине, - ведь необразованные жены и матери своим невежеством, пристрастием к предрассудкам могут лишь пагубно влиять на своих детей, мешать императрице в ее планах по улучшению общественных нравов. Потому требовалось «способом воспитания произвести новую породу, новых отцов и матерей, которые детям своим... прямые и основательные правила воспитания в сердце вселить могли, какие получили они сами, и от них дети передали бы паки своим детям...». Надо было «поднять нравственное чувство между дочерьми русского дворянства», и способствовать этому должно было специальное учреждение для воспитания «девиц благородного происхождения».¹⁴⁸

Задумывая новое учебное  заведение, Екатерина II решила воспользоваться уже имевшимся в Европе опытом. И в первую очередь обратила внимание на известный женский институт Сен-Сир, который был знаком И.И. Бецкому, - он видел его во время своего пребывания во Франции. Но русская императрица, создавая Воспитательное общество, не собиралась слепо копировать работу французских педагогов, поскольку ее планы простирались намного дальше. В Сен-Сире, основанном под Парижем еще во второй половине XVII в., при Людовике XIV, его фавориткой, а потом и морганатической супругой, госпожой Ментенон, поначалу ограничивались светским воспитанием девушек благородного происхождения, а затем, превратив учебное заведение по сути дела в монастырь, стали давать образование по большей части клерикального характера. Для Екатерины II французский институт мог стать лишь прообразом. Устав Воспитательного общества, написанный И.И. Бецким, хотя и имел немало общего (в основном в части организационной) с уставом Сен-Сира, но в нем не было ничего от монастырской суровости. Правда, в поисках места для размещения будущего закрытого учебного заведения императрица все же остановила свой выбор именно на удаленном от центра города Воскресенском Новодевичьем монастыре, строительство которого тогда еще не было закончено.