Творчество И. Макьюэна как объект литературоведческого анализа

Можно сделать вывод, что ностальгия по утраченному и невозвратимому - явление, психологически неизбежно затронувшее большинство ныне живущих британских писателей, - несомненно, побуждает их к попыткам восстановить в своих произведениях атмосферу недавнего прошлого в контрасте с последующими изменениями, а также осмыслить причинно- следственную логику событий, приведших к существующему положению вещей. Такое воссозданное прошлое в литературном произведении - это зачастую и идиллические моменты в воспоминаниях о жизни литературного героя, и перекликающиеся с ними «великие» картины империи, причины распада и варианты иного развития которой до сих пор остаются предметом об суждений и споров.

Интерес к национальному аспекту ностальгической темы не ослабевает.

Обратимся к произведениям Иэна Макьюэна (род. 1948), лауреата Букеровской премии, одного из наиболее значительных современных британских писателей. В его романах возникает мотив непоправимой ошибки, определяющей дальнейшее развитие событий и их исход. При этом на уровне формальной по этики Макьюэн также часто использует прием двух временных планов, хотя и не перекрещивает их, делая более поздний план лишь средством взглянуть на происходившее «издалека» и оценить его с позиций изменившегося опыта. Так он строит свои романы «Искупление» (Atonement, 2001), «Невинный, или особые отношения» (The Innocent, 1990), «На Чизил-Бич» (On Chesil Beach, 2007) (в русском издании 2008 г. - «На берегу»), подвергая анализу возникающие в жизни причинно-следственные связи и находя объяснение масштабным событиям в малозначительных проступках, что осознается героями позднее. Категория судьбы у Макьюэна центральный материал для исследования, причем зачастую причиной для развития действия в произведении становится желание героя, терзаемого чувством вины, исправить случившееся, поскольку «внешний конфликт порождает новый, конфликт с самим собой» [Jensen 2005: 11].

Так, например, наиболее известный роман Макьюэна - «Искупление» - повествует об ошибке, которую героиня, осознав, пытается исправить через много лет. Автор прослеживает все, даже незначительные причины, создавшие ключевое событие; а героиня сходным образом восстанавливает его в памяти - она и выбирает для этого романную форму, чтобы с помощью написанного во всем разобраться и представить читателям истинную картину. Одна из основных тем романа - развитие творческой личности, ее ответственность за созданное собственным воображением и привнесенное в реальность. Слишком богатая фантазия тринадцатилетней Брайони Толлис приводит к обвинению любовника сестры в изнасиловании, которого он не совершал. Роберт вместо изучения медицины отправляется в тюрьму, а оттуда на фронт, сестра Сесилия навсегда уходит из семьи, а Брайони, словно наказывая себя, становится санитаркой, хотя могла бы учиться в Кембридже. В то же время истинные виновники происшедшего остаются безнаказанными, и лишь после их смерти можно будет попытаться что-то исправить.

Особенность этого воссозданного текста в том, что Брайони - автор и герой - выступает здесь в двух ипостасях. Она писательница. И Макьюэн наравне с ней изучает сам процесс создания сюжета. Для него самое интересное - это сюжет и «тело» получившегося в итоге романа.

Макьюэн следует постмодернистской тенденции, от которой Исигуро отказывается, - выводить героя-литератора, исследователя собственного текста; и этот текст уже никоим образом не должен претендовать на изложение объективной реальности. Неисправимость случившегося размывается, уступая мастерству создателя новой истории. Разумеется, при таком подходе категория судьбы, исследуемая автором, не могла не претерпеть изменений.

Рассказ остается попыткой разобраться, как все было «на самом деле», восстановить цепь причин и следствий. В «Искуплении» Макьюэн (а вместе с ним и Брайони) подходит к этому со всей тщательностью, раскрывая предысторию, обстоятельства, сформировавшие характеры героев, учитывая всевозможные детали и мелочи. Так, он показывает зарождение и развитие писательской карьеры Брайони, ее интерес к своим будущим героям, психологическую мотивацию действий этих героев и самой Брайони; а затем реконструирует события вечера, неоднократно подчеркивая их значимость, - повествователю «кажется» и «смутно видится», где ключевые точки его истории.

Однако образа неотвратимой судьбы из этих частностей не складывается. Причина в том, что для Макьюэна категории судьбы в традиционном понимании не существует. «I do not believe in destiny <...>, - he says - I believe that life is a happy and tragic accidents. And this is happening just a coincidence - of course, we can say that it makes life meaningless, but at the same time it offers tremendous opportunities writer.» (цит. по: [Борисенко 2003: 294]). В сущности, все происходящее - не более чем череда случайных событий, следствие комплекса, состоящего из воспитания героев, их взглядов, отношений и множества иных взаимодействий, которые невозможно предсказать. Вся история последних дней перед «событием» в «Искуплении» доказывает это: детская влюбленность Брайони в Робби, подсмотренная и неверно истолкованная ею сцена у фонтана, случайно перепутанная записка, случайное бегство близнецов, случайный их приезд, вызванный причудами матери, случайный свидетель... И писатель подчеркивает, что все эти многочисленные случайности были предотвратимы: «if she came into the room the twins instead to pass up. "(210)," if Robbie went to find them one. "(211)," it is unclear why went to the library "(189)," she suggested Laura that talk» (215). В этом ряду и смерть героев становится случайностью, необязательным и неправильным завершением их истории в глазах Брайони, требующей исправления. Итог «искупления», без преувеличения, страшен: если все описанное - лишь цепь случайностей, сколько же раз это можно было предотвратить!

Макьюэн допускает и подчеркивает наличие в каждой истории «если бы», т.е. выходов, что де лает любую ситуацию обратимой и решаемой. Его интересует само развитие действия, которое становится возможно благодаря случаю и напоминает устройство хитроумной машины или известный «эффект бабочки», - малые события по рождают большие, привычная жизнь оборачивается драмой. Как пишет критик: «Open the wrong door, walk the wrong street at the moment am vigilant, says McEwan, and you shagnesh the meeting nightmare» [Malcolm 2002: 156]. Так, если в «Искуплении» детская наивность разбивает судьбы двух людей, то в романе «Невинный, или особые отношения» камерная любовная история после ряда неудачных совпадений неожиданным образом приводит к провалу американской контрразведки. «Невыносимая любовь» (Enduring Love, 1997) демонстрирует, как пара незначительных фраз может стать стимулом для рождения целой фантастической картины в больном сознании (и здесь же второстепенный эпизод - улики, якобы неопровержимо говорящие об из мене мужа, а на самом деле оказывающиеся случайной подтасовкой). А в минималистском романе «На Чизил-Бич» действие также сконцентрировано на одном поворотном моменте, навсегда определившем судьбу участников, но в этот раз момент максимально тривиален: это неудавшаяся первая брачная ночь; а в роли судьбы вы ступают фатальные различия в воспитании героев, вызвавшие взаимное отторжение.

Еще тщательнее проработана эта тема в «Букеровском» романе «Амстердам» (Amsterdam, 1998). Двое старых друзей, газетный редактор Вернон Хэллидей и композитор Клайв Линли, впечатленные мучительной смертью их общей подруги Молли Лэйн, обещают друг другу, что если одному из них выпадет подобное испытание, то другой увезет его в Голландию, чтобы избавить от унижения при помощи разрешенной там эвтаназии. До этого Клайв должен успеть написать великий «гимн тысячелетия», а Вернон - спасти свою газету от банкротства, опубликовав компрометирующие фото министра иностранных дел. Но из-за нескольких неудачных решений, вызванных досадными случайностями, планы обоих героев рушатся: они резко расходятся во взглядах, ссорятся и мстят друг другу - и в итоге карьера Вернона перечеркнута, а симфония, которая должна была создать имя своему автору, так и не написана. На фоне всех изменений запланированная осуществленная смерть героев меняет свою значимость: вместо задуманного финального аккорда, демонстрации взаимного благородства, она оборачивается местью, просто вычеркивающей обоих из мира.

Примечательно то, что в этом романе случайности часто уже являются следствием обдуманного выбора: Вернон сам решает, публиковать ли ему компромат, а Клайв выбирает между будущим гимном и помощью жертве маньяка, и в обоих случаях герои предпочитают не поступаться своими интересами. Непрочной оказывается и их дружба, отступая перед эгоизмом. Так что все произошедшее с ними является вполне заслуженным итогом, который, однако, не был бы оправдан, если бы не эта череда случайностей.

Таким образом, становится уже очевидной одна из основных категорий в философской системе Макьюэна. В мире, управляемом случаем, практически исчезает понятие судьбы, взамен которого на первый план выступает абсолютизируемое понятие личной вины.

Ностальгия, которой оказываются подвластны герои, у Макьюэна раскрывается практически как побуждение к действию - либо к такому «литературному» исправлению мучительной ошибки, либо к острым сожалениям и фантазиям на тему иного развития событий. Но в обоих вариантах она влечет за собой неизменное чувство вины. Само ее переживание задерживает героев в прошлом, заставляя вновь и вновь возвращаться и «прокручивать» ключевые моменты, осознавать свою роль в содеянном. Тогда написанный роман - сознательное изменение истории - оказывается единственным выходом из положения.

Подобное расхождение между двумя современными британскими авторами, исследующими один и тот же мотив ностальгии вкупе с вопросом «А можно ли "исправить" жизнь?», показывает, насколько разнообразны могут быть подходы к этой теме. Благодаря психологическим, культурным и поэтологическим установкам рас сказ о давних событиях может определять как выявляющуюся в повествовании категорию судьбы, так и категорию ответственности героя за происходящее, что, в свою очередь, свидетельствует о принципиально иной роли литературного текста, наделяемого силой исправлять неисправимое. Но установленные различия в восприятии причинно-следственных отношений не лишают писателей общего стремления обращаться в своих произведениях к прошлому и «перечитывать» его заново, чтобы лучше понять настоящее.

3.4. Дискурс философской  исповеди

 Исповедальное воспоминание, сопряженное  с чувством стыда и вины, лежит  в основе нескольких романов  писателя («Черные собаки» («Black Dogs», 1992), «На берегу» («On Chesil Beach», 2007), «Искупление» («Atonement», 2001)). Более того, катастрофичность жизненного опыта находит свой предел в «Другом» (смерть родителей в «Цементном садике» («The Cement Garden», 1978); потеря дочери в «Дитя во времени» («A Child in Time», 1987); фатальная случайность в «Невыносимой любви» и «Субботе» («Saturday», 2005); насилие в «Невинном» («The Innocent», 1990) и «Утешении странников» и пр.). Писатель утверждает, что, только желая найти свой язык с «Другим», ты можешь найти свой собственный, и этот маленький словарь слов, разделенных с кем-то в опыте и страдании, совсем не похож на книгу универсальных моральных императивов.

Макьюэн уверяет, что в его романах нет никакой тематической заданности: «I just follow the plot, - he says. - I imagine that is likely to succeed, but telling myself that I am writing a novel about forgiveness, for me senseless. Generally, I do not need abstract nouns». Писатель не раз говорит о своем недоверии к языку принятых понятий. Напротив, инструментом насилия становится мерка, шаблон, в который вгоняется человек. Трудно понять детей, похоронивших мать в подвале собственного дома. Почти невозможно принять их инцест или сочувствовать герою, который пытается оставить два чемодана с трупом мужа любимой женщины в камере хранения на вокзале. Но, по Макьюэну, «катастрофичность» бытия, случайностью смерти лишающая жизнь человека всякого провиденциального смысла, диктует ему и новую мораль

Философский абсурд случайности и смерти обнажает хрупкость человека и делает ее очевидной для читателя. В романе «Суббота» есть две сцены обнажения. Первой открывается роман: известный нейрохирург, вкусивший всех жизненных благ и настоящей любви к близким, встав ранним субботним утром с постели, подходит к окну. Перед ним в небе - зарево падающего самолета, знак потенциальной катастрофы, перед которой беззащитен каждый.

Some hours before dawn Henry Perowne, a neurosurgeon, wakes to find himself already in motion, pushing back the covers from a sitting position, and then rising to his feet. It's not clear to him when exactly he became conscious, nor does it seem relevant. He's never done such a thing before, but he isn't alarmed or even faintly surprised, for the movement is easy, and pleasurable in his limbs, and his back and legs feel unusually strong. He stands there, naked by the bed - he always sleeps naked - feeling his full height, aware of his wife's patient breathing and of the wintry bedroom air on his skin. That too is a pleasurable sensation. His bedside clock shows three forty. He has no idea what he's doing out of bed: he has no need to relieve himself, nor is he disturbed by a dream or some element of the day before, or even bythe state of the world. It's as if, standing there in the darkness, he's materialised out of nothing, fully formed, unencumbered. He doesn't feel tired, despite the hour or his recent labours, nor is his conscience troubled by any recent case. In fact, he's alert and empty-headed and inexplicably elated. With no decision made, no motivation at all, he begins to move towards the nearest of the three bedroom windows and experiences such ease and lightness in his tread that he suspects at once he's dreaming or sleepwalking. If it is the case, he'll be disappointed. Dreams don't interest him; that this should be real is a richer possibility. And he's entirely himself, he is certain of it, and he knows that sleep is behind him: to know the difference between it and waking, to know the boundaries, is the essence of sanity. | The bedroom is large and uncluttered. As he glides across | it with almost comic facility, the prospect of the experience ending saddens him briefly, then the thought is gone. He is by the centre window, pulling back the tall folding wooden j shutters with care so as not to wake Rosalind. In this he's selfish as well as solicitous. He doesn't wish to be asked what he's about - what answer could he give, and why relinquish this moment in the attempt? He opens the second shutter, letting it concertina into the casement, and quietly raises the sash window. It is many feet taller than him, but it slides easily upwards, hoisted by its concealed lead counterweight. His skin tightens as the February air pours in around him, but he isn't troubled by the cold. From the second floor he faces the night, the city in its icy white light, the skeletal trees in the square, and thirty feet below, the black arrowhead railings like a row of spears. There's a degree or two of frost and the air is clear. The street lamp glare hasn't quite obliterated all the stars; above the Regency facade on the other side of the square hang remnants of constellations in the southern sky. That particular facade is a reconstruction, a pastiche - wartime Fitzrovia took some hits from the Luftwaffe - and right behind is the Post Office Tower, municipal and seedy by day, but at night, half-concealed and decently illuminated, a valiant memorial to more optimistic days. And now, what days are these? Baffled and fearful, he mostly thinks when he takes time from his weekly round to consider. But he doesn't feel that now. He leans forwards, pressing his weight onto his palms against the sill, exulting in the emptiness and clarity of the scene. His vision - always good - seems to have sharpened. He sees the paving stone mica glistening in the pedestrianised square, pigeon excrement hardened by distance and cold into something almost beautiful, like a scattering of snow. He likes the symmetry of black cast-iron posts and their even darker shadows, and the lattice of cobbled gutters. The overfull litter baskets suggest abundance rather than squalor; the vacant benches set around the circular gardens look benignly expectant of their daily traffic - cheerful lunchtime office crowds, the solemn, studious boys from the Indian hostel, lovers in quiet raptures or crisis, the crepuscular drug dealers, the ruined old lady with her wild, haunting calls. Go away! she'll shout for hours . it r time, and squawk harshly, sounding like some marsh bird or zoo creature. Standing here, as immune to the cold as a marble statue, gazing towards Charlotte Street, towards a foreshortened jumble of facades, scaffolding and pitched roofs, Henry thinks the city is a success, a brilliant invention, a biological masterpiece - millions teeming around the accumulated and layered achievements of the centuries, as though around a coral reef, sleeping, working, entertaining themselves, harmonious for the most part, nearly everyone wanting it to work. And the Perownes' own corner, a triumph of congruent proportion; the perfect square laid out by Robert Adam enclosing a perfect circle of garden - an eighteenth-century dream bathed and embraced by modernity, by street light from above, and from below by fibre-optic cables, and cool fresh water coursing down pipes, and sewage borne away in an instant of forgetting.