Эстетическая программа журнала "Отечественные записки"

Введение.

В России эстетика, употребляя ленинское выражение, всегда имела «практически-политический» характер. На направление преобразованных «Отечественных записок» оказывали влияние представители различных течений в русском освободительном движении. В. И. Ленин - выделил два основных течения прогрессивной общественной мысли России в эпоху 1860—1880-х годов: просветительское и народническое. И хотя между этими течениями, как отмечал В. И. Ленин, по существу теоретических воззрений не было ничего общего, так как они ставили разные вопросы (борьба с феодализмом и абсолютизмом — у просветителей, признание капитализма регрессом, вера в самобытность России — у народников), в рассматриваемый период оба течения находились в определенной преемственной связи друг с другом, обращались к читателю с общей журнальной трибуны. Не случайно для характеристики воззрений и просветителей и народников В. И. Ленин использовал различные публикации одного журнала — «Отечественных записок». Сосуществование и взаимодействие просветительских и народнических воззрений обусловило сложные, подчас противоречивые идейные позиции демократического журнала в трактовке теоретических и практических проблем русского освободительного движения в художественном и публицистическом исследовании пореформенной действительности.

Просветительская  точка зрения на народные массы как  движущую силу прогресса человечества — это идея постоянно пропагандировалась в научно-публицистических, литературно-критических  статьях и рецензиях, в художественных произведениях журнала. Обновленные  «Отечественные записки» подвергли  критике труды тех историков  «старой школы», в которых история  государств сводилась к придворным интригам, военным победам, и поражениям, а короли, графы и полководцы изобража- лись «руководителями истории», распорядителями, судеб человечества. Надо оставить в покое героев,— писал Д. Л. Мордовцев, полемизируя с «Русским вестником», - а заняться простыми смертными, и показать,  почему эти смертные голодали или страдали, почему медленно продвигалось их развитие и почему они иногда, как, например, в пугачевщину, причиняли большие беспокойства генералам и графам, и без сомнения будут причинять таковые, пока история  будет заниматься не их судьбами, а  судьбою генералов и графов.

Читателю «Отечественных записок» были представлены две народнические  «формулы прогресса» — теоретическое  обоснование конечной цели, тактики освободительной  борьбы против существующего  строя, против феодальной и капиталистической эксплуатации трудящихся в сложившихся исторических условиях. Первая из них появилась в ноябрьской книжке журнала в 1869 г. и принадлежала перу молодого сотрудника Н. К. Михайловского. На вопрос, вынесенный в заголовок научно-публицистической статьи «Что такое прогресс?», Михайловский отвечал следующим образом: «Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению  труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми. Несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшает разнородность общества, усиливая тем самым разнородность его отдельных членов». «Социологическая аксиома» Михайловского родилась в полемике с «органической теорией» Г. Спенсера и реакционно-буржуазными идеями социал- дарвинистов, оправдывавших существующие порядки, социальное неравенство, и в этом смысле, несмотря на теоретическую отвлеченность, имела публицистическое звучание. Через три месяца редакция предоставила место в журнале для обширной критической рецензии на собственную публикацию, открыв тем самым дискуссию по актуальным теоретическим проблемам. Автор рецензии «Формула прогресса Михайловского» негласный сотрудник журнала П. Л. Лавров высоко оценил «отрицательную часть» формулы— критику спенсеровской теории и реакционных идей западноевропейских и отечественных социал- дарвинистов, заявив, что формула русского социолога займет «одно из видных мест в ряду известных мне теорий прогресса, выставленных в Европе, в особенности с точки зрения социологической». «Положительная часть» формулы, особенно практические рекомендации социолога, вызвали возражения рецензента. Прежде всего, Лавров не согласен с антиисторическим, по его мнению, выводом Михайловского о том, будто прогресс связан лишь с примитивными формами человеческого общежития- простой кооперацией «неделимых». «Формула прогресса» Михайловского, замечает Лавров, не дает представления об истории как процессе развития, а сводит ее к серии «неудачных попыток человечества к лучшему»; общество, вполне удовлетворяющее требованиям этой формулы, выглядело бы обществом далеко не прогрессивным. По мнению Лаврова, разделение общественного труда останется явлением прогрессивным до тех пор, пока социалистическая теория, овладев массами, не воплотится «в справедливейшие общественные формы». В заключение Лавров предлагает читателю свою формулу прогресса, не отрицавшую, но «поправлявшую» теорию прогресса своего молодого идейного единомышленника: «прогресс... есть процесс развития в человечестве сознания и воплощения истины и справедливости путем работы критической мысли личностей над современной им культурой» .

Оба варианта народнической  теории прогресса — и выдвинутый Лавровым критерий общественного блага (свободное и всестороннее развитие личности, воплощение в общественных формах истины и справедливости), и  обоснованная Михайловским идея целостного развития «неделимого» в условиях социалистической кооперации труда равноправных личностей  — были направлены   против социального  неравенства, против феодальной и капиталистической  эксплуатации  работника,   указывая   пути, средства и методы борьбы за изменение  существующего строя в сложившихся  исторических условиях конца первого  пореформенного десятилетия, когда  «одновременно с  упадком  революционных   настроений   в   крестьянстве нарастает оппозиционная волна  интеллигенции и студенчества, двигателем прогресса, главным действующим  лицом в освободительной борьбе объявляется не  масса, а «критически  мыслящий» разночинец, который борется  за интересы народа, поднимает массу  до уровня сознательной личности, возвращая  народу накопившийся долг образованного  меньшинства. «Нам нужно побольше людей, которые бы... посвящали свою жизнь  и мысль на критику настоящего, на борьбу   со   всем   гнилым...» — писал Лавров в  статье «Цивилизация и дикие племена». Задача «развитых людей», по его мнению, состояла в том, чтобы «дать возможность развития людям, не имеющим этой возможности», для чего необходимо «обязательно бороться против культурного слоя, отнимающего у части людей эту возможность».   «Мы   поняли,   что сознание   общечеловеческой правды и общечеловеческих идеалов далось нам только благодаря   вековым   страданиям   народа, — заявлял   от имени   «образованного   меньшинства» Михайловский. - Мы не виноваты в этих страданиях, не виноваты и в том, что воспитывались на их счет, как не виноват яркий и ароматный цветок в том, что он поглощает лучшие соки растения. Но принимая эту роль цветка из прошедшего, как нечто фатальное, мы не хотим ее в будущем... Мы пришли к  мысли, что мы должники народа» .

Народнические идеи о роли интеллигенции, публицистически  обоснованные в «Отечественных записках»  Лавровым и Михайловским, не только не противоречили наметившейся в  конце 60-х годов «не народнической» демократической   программе   некрасовского   журнала,   но углубляли и конкретизировали ее, эти идеи отвечали настроениям   передовой   части   общества.  Вера   Лаврова «в провиденциальную миссию интеллигенции противоречиво  соединялась у него   (это  противоречие в той или иной форме  и степени было не только личное, но общее для большинства революционных  народников) с верой в народ, в  крестьянскую массу и с надеждами  на возможность возбуждения народной, крестьянской «социалистической революции». Сформулированная Михайловским идея  «долга» образованного  меньшинства  также  была проникнута стремлением вывести массу из бессознательности, помочь  народу  осознать  «собственное  величие», удовлетворить два  извечных желания  народа-труженика— «желание жить правдой, и желание жить, а не прозябать». И потому усиление политической реакции в конце 60-х годов закономерно сопровождалось острым эстетическим размежеванием. По тому, какую литературную позицию занимал писатель,  каким идейно-художественным тенденциям он симпатизировал, можно было почти безошибочно судить о его социально-политических идеалах,  о том, чьи политические и социальные интересы художник защищал, а также можно было предполагать, против каких литературно-эстетических явлений он будет выступать и какие поддерживать. Именно поэтому выбор идейно-эстетической программы был так важен для русских журналов.

Сходство  и различие идейно-эстетических программ журнала  «Отечественные записки» и других журналов этого периода.

Когда Некрасов после закрытия «Современника» приобрел новую журнальную трибуну, эхо каракозовского выстрела еще продолжало звучать. Самым главным отзвуком его стала широкая волна реакции, захлестнувшая общественную жизнь России  конца 60-х — начала 70-х годов. Литераторы-охранители стремились опередить друг друга в изъявлении преданности «повелителю всея Руси». Со страниц газет и журналов они взывали к искоренению «язвы» революции.

Общество охватила мания шпионства и доносительства. Она проникла и в литературу. Донос стал одной из характерных черт литературной полемики. «Весьма заметная особенность современной журнальной полемики... в том, что полемизирующие стороны весьма часто употребляют слово "донос"», — писал внутренний обозреватель «Дела» в одной из последних книжек журнала за 1867 год. Активизацию «полицейско-сыскного направления» в литературе отметил и «Вестник Европы».

На литературную поверхность всплыла вся реакционная  накипь, почувствовавшая силу. «Начали появляться какие-то темные издания с темными издателями, — вспоминал позднее Глеб Успенский, — имевшими одну цель — ловить в мутной воде не рыбу, а деньги».

Всякий литератор, не принадлежавший к направлению  Каткова, считал себя обреченною жертвою  и был уверен, что его «непременно, потому только, что он литератор, арестуют»;

В этих условиях новая редакция «Отечественных записок» делает все для того, чтобы демонстративно отмежеваться от своих либерально-охранительных «предшественников», сосредоточивая усилия на прокламировании своей политической позиции. Журнал обращается к политической проблематике и в литературно-критических материалах, и в публицистке, и в беллетристике, и в журнальной поэзии.

Для журнала  и лично для Некрасова эти  выступления приобретали особую важность в связи с известным муравьевским эпизодом, который столь основательно скомпрометировал поэта, что и его новая литературная инициатива вызывала настороженность в кругах демократической интеллигенции. Дело», например, под любым видом продолжало напоминать поэту о его грехопадении, осложняя журнальные взаимоотношения и разобщая силы демократической журналистики в единой борьбе с российским самодержавием. Настроениям настороженности способствовал и раскол среди бывших сотрудников «Современника», который нашел отражение в пасквильной брошюре М.А. Антоновича и Ю.Г. Жуковского «Maтериалы для характеристики современной русской литературы» (1869), игравшей на руку противникам «Отечественных записок». В адрес Щедрина со страниц журналов «Дело» и «Вестник Европы» тоже раздаются упреки в отсутствии у него политических убеждений, каких-либо определенных общественных идеалов. «Объективность» редакции, а точнее, ее идеологическую целенаправленность пытались проверить и представители революционной России, в частности А.А. Слепцов, приславший в «Отечественные записки» статью о Лассале, вырезанную позже по требованию цензуры из февральской книжки журнала за 1871 год. И этот эпизод подтверждает мысль о том, сколь настойчив был Некрасов в политической реабилитации своего нового журнального детища. Эта позиция стала причиной того, что с первых же номеров «Отечественных записок» к ним было привлечено внимание цензуры, уловившей в журнале дух закрытого «Современника».

С достаточной  определенностью в первые же годы существования заявили «Отечественные записки» и свою социально-экономическую программу, которая, будучи фактором «внелитературным», тем не менее оказывала самое непосредственное воздействие на формирование литературно-художественного облика журнала. Основным пунктом социальной программы «Отечественных записок» были последовательная, защита экономически» интересов народа и борьба с крепостническими пережитками. По тому, как различные журнальные органы относились к «мужицкой» проблеме, можно было почти безошибочно определять их классовые интересы и симпатии, а вместе с этим идейно-художественный облик.

«Русский вестник», например, незыблемо стоял на сугубо дворянских позициях, позициях отживающего сословия, постепенно оттесняемого от кормила власти продуктом новых, капиталистических отношений — буржуазией. А потому журнал был далек от крестьянских интересов, боясь прозевать собственные. Его не волновал и злободневный общинный вопрос, все шире проникавший в литературно-публицистическую сферу.

Единственная  забота катковского журнала заключалась  в доказательстве того, что в этом лучшем из миров все устроено чрезвычайно  хорошо, что правительство само оперативно и своевременно может урегулировать  все социальные конфликты. Впрочем, русская жизнь и не дает почвы для таких конфликтов. Рецензируя книгу В.В. Флеровского «Положение рабочего класса в России», «Русский вестник» упрекал автора в намеренном сгущении красок, в тенденциозном подборе фактов и цифр «с целью представить русского простолюдина поверженным в совершенно отчаянное положение, особенно после его освобождения». Апологетика крестьянской реформы, будто бы исчерпавшей все социальные конфликты и трения, — одна из тенденций публицистики и беллетристики журнала Каткова. «Русский вестник» верно уловил направленность «Отечественных записок» на разоблачение пережитков крепостничества в русской действительности 70-х годов и всячески стремился его нейтрализовать. Уже после смерти Некрасова, в статье о творчестве поэта М. де-Пуле ставил ему в упрек постоянно тоскливую, «ноющую ноту» по поводу живучести крепостнического рабства. Рассуждения «святорусского богатыря» Савелия о том, что у мужика . 

Цепями  руки кручены,

Железом ноги кованы,

Спина... леса дремучие

Прошли  по ней— сломалися

Катковский критик называет «галлюцинацией больного воображения», «карикатурной работой одряхлевшей кисти»". «Докуда хныкать, — с пафосом вопрошал он, — об отошедших в  историю страданиях и не уметь, не смочь или не сметь повести речь о страданиях и болячках новой жизни, о их врачевании , о путеводных идеалах современности».

Значительно больше, нежели «Русский вестник», уделял внимания крестьянскому допросу «Вестник Европы», правда, решая его со свойственным журналу умеренным либерализмом, который отчетливо выявился, например, в ряде статей, подводящих итоги десятилетию реформ. К тому же «Вестник Европы» практически отмахнулся от другого острого вопроса экономической политики России — «рабочего», считая его лишь частным проявлением неправильной аграрной политики. В конечном счете журнал Стасюлевича сомкнулся с «Русским вестником», выступив с апологетикой экономического состояния России, с критикой «бессмысленности» и «безнравственности» борьбы народа за улучшение своего положения, еще раз подтвердив тем самым всегдашний удел умеренного либерализма.

Журналом, наиболее близким «Отечественным запискам»  с отношении к правительственным  реформам, было «Дело». Оно тоже протестовало против всех и всяческих проявлений «Отмененного» крепостничества, делая общее для всех русских просветителей «дело». В статье «Сила нужды» (1868, № 4) II.В. Шелгунов выступил с резкой критикой тех «злобствующих людей», недвусмысленно намекая на «Русский вестник», которые «направили всю свою желчь на крестьянское дело и на так называемых ими народников». Публицист «Дела» защищает русского крестьянина от расхожих обвинений охранительной прессы в том, что в своих бедствиях виноват он сам , не умев воспользоваться представленными ему благодеяниями, погрязнув в пьянстве, лени и невежестве. «Я не стану доказывать, — писал Шелгунов, — что каждый русский крестьянин уподобляется красотой Аполлону Бельведерскому, умом — Минерве и благонравием — добродетельному Катону. Наш мужик вообще непредусмотрителен, невежествен и совершенный еще сын природы, которого не коснулась умственная культура. Но только из этого вовсе не следует, что он сам причина своих бедствий и что от него должны быть отняты самоуправление и свобода».  Однако альфой и омегой своей деятельности сделали крестьянскую реформу только «Отечественные записки». О бедственном положении деревни, не имеющей даже хлеба, говорит в «Записках метафизика» В. Слепцов. Крестьянскому вопросу посвящает свои статьи Г. Елисеев. Публикуются очерки Скалдина «В захолустье и в столице», Максимова «Народные преступления и несчастия». Как знаменательное напоминание появляются статьи Д. Мордовцева о Пугачеве и о политических движениях русского народа.

Наиболее отчетливую оценку — с позиций революционной демократии — пореформенное десятилетие, социальные и нравственные итоги, крестьянской реформы нашли в щедринских «Письмах о провинции», «Признаках времени » в «Итогах».  Основной вывод, к которому приходит сатирик, — живучесть крепостничества, меняющего свою окраску, умело приспосабливающегося к новым,  реформированным условиям, поскольку политическая власть, порождением которой было крепостное право, оставалась прежней. Но сила этих произведений Щедрина не в простой констатации бедственного положения народных масс, а в умелом соотнесении экономических процессов России с процессами идеологическими, нравственным потенциалом общества. С этой точки зрения крепостное право по-прежнему продолжает угнетать мужика, вколотив в него рабскую психологию, обездолив его не только материально, но и духовно , ибо главная его беда в том, что он беден сознанием своей бедности. «Главная и самая  существенная причина бедности нашей народной массы, — утверждали "Отечественные записки", — заключается, по нашему мнению, в недостатке сознания этой бедности» . «Масса успела воспитать в себе только раболепное тяготение к силе, да еще бессознательно равнодушное отношение не только к общим интересам, но даже и к тем, которые ближайшим образом затрагивают ее собственную жизнь». Но там, где есть приниженность человеческой личности, где есть рабство, там неизбежно царствует произвол. И потому «все, что носит на себе печать произвола, все, что не мешает проявлениям его дикости, может быть столь же безошибочно названо крепостничеством.