“Соборность” как парадигма политического сознания в России

         Ориентация на модель церковного собора при учреждении представительного института не может остаться без политических последствий. “Сколь бы ни были разнородны группировки, в которые объединяются участники собора, сколь бы острый характер ни приобретали порой ведущиеся на нем дискуссии, за всеми разногласиями стоит идеал высшей истины, важнейшей цели всех помыслов и устремлений”(1, С.68). Церковный собор созывается не для того, чтобы совместными усилиями выработать сбалансированное решение, приемлемое для всех или хотя бы для большинства, не для того, чтобы достичь компромисса путем переговоров и взаимных уступок, не для того, наконец, чтобы вынести спорный вопрос на голосование. Ни одна из этих процедур не соответствует назначению такого собрания, ибо ни одна не нацелена на достижение объективной истины. “Между тем, именно поиск объективной истины является первейшей задачей собора”(1, С.68).

         Соборы созывались преимущественно для обсуждения проблем чрезвычайного характера и почти не имели опыта работы в «нормальных» условиях, их участники, каков бы ни был принцип их отбора, не рассматривались, собственно, как представители своих избирателей, или, выражаясь современным языком, «групп интересов», и даже своих сословий. “Собор представлял «гражданское общество» в целом, он был как бы символическим представителем народа в его отношениях с правительством. Его важнейшей функцией было восстановление и поддержание союза между народом и властью, утраченного в политических неурядицах и потрясениях”(1, С.69). В таких условиях участникам собора, естественно, и в голову не могло прийти взять на себя роль «оппозиции», тем более допустить в своих рядах наличие каких-либо «фракций» или «блоков».

         Последующая эволюция политического  строя России к неограниченному  самодержавию вообще не оставила представительным учреждениям какого бы то ни было места на политической сцене Российской империи. “С 1684 г. Земские соборы более не созывались, и лишь к концу XIX века идея, и только идея, «соборности» стала играть заметную роль в русской политической философии. Сформулированная мыслителями-идеалистами либерально-национального направления, она была противопоставлена индивидуализму, в котором они усматривали основной грех секуляризованной западной культуры. Словом "соборность" тогда стали обозначать некое мистическое единство рода человеческого, образцовым воплощением которого являлась коллективистская тотальность русской деревенской общины — мир”(1, С.69).

         Идея соборности, разумеется, не была «изобретением» русских философов. Она была «извлечена» из массового, в основе своей — религиозного сознания. С этим сознанием пришлось иметь дело будущим триумфаторам Октябрьской революции и в нем, в конечном счете, искать духовную опору своей власти. “Возникает, однако, вопрос, каким образом национальная культура так сравнительно быстро и легко адаптировала совершенно чуждую ей, казалось бы, идеологию марксизма. Без сомнения, процесс адаптации был облегчен частичным совпадением политической риторики, сыграли свою роль и идеологические опосредования, в т.ч. и идейная генеалогия марксизма. Однако думается, что немаловажное значение имело и внутреннее сходство некоторых интенций марксизма с тем идеологическим комплексом, который мы обозначили термином соборность”(1, С.70). Внутреннее сродство исходных положений марксизма (аутентичного и русского) с соборным пониманием народной власти позволило сделать вывод, что рассматриваемая нами идея не есть продукт творческой фантазии отдельных мыслителей, а глубинный аспект отечественной политической культуры, заметным образом корректирующая восприятие россиянами западноевропейской идеи демократии.

         “Лишь  приняв во внимание их сходство, легко понять, почему политическая  система, которую сконструировали  в XX столетии ниспровергатели  старого строя, унаследовала так  много его характерных черт”(1, С.70). Сам политический триумф большевиков вряд ли был бы возможен, если бы их лозунги оказались чужды сознанию их потенциальных последователей. “Кстати, и превращение марксизма в господствующую идеологию России довольно парадоксально, ибо социально-политическая ситуация в нашей стране ко времени распространения в ней марксизма значительно отличалась от той, которую переживала Западная Европа накануне, во время и после революций 1848 г., т.е. в эпоху его зарождения и первоначального развития. Прививку марксизма к России, поэтому не следует связывать с возможными ответами творцов этой идеологии на актуальные вопросы российского общественного развития”(1, С.71). Успех ее пропаганды следует отнести на счет действия иных факторов: он объясняется, прежде всего, структурными параллелями между марксистской идеологией (точнее, между некоторыми ее аспектами) и политическим сознанием русской интеллигенции.

 

 

Глава 3. Идея соборности и доктрина народного суверенитета

           Идея народности примерно к середине XIX веке стала одной из важнейших и определяющих идей русской политической культуры. Лозунг народности входил в символ веры, как реакционной ее составляющей, так и революционной. Отношение к двум другим элементам триединой формулы официальной доктрины николаевской России — самодержавию и православию — у представителей различных политических сил было далеко не одинаковым, но именем народа клялись все. Конечно, трактовка понятия народности, понимание того, что представляет собой народ, кто может быть отнесен к нему и каковы его интересы, у противоположных лагерей российской политики совершенно не совпадали. Однако неизменным компонентом едва ли не любой влиятельной российской идеологии была апелляция к народу как источнику и хранителю высших духовных ценностей. “Эта идея стала стержнем политического сознания окружения Николая I. Народ в общественной мысли России был носителем высшей истины и мудрости, недоступных представителям образованных, как тогда выражались, классов, несмотря на всю утонченность их культуры и широту познаний” (1, С.65).

          Народ рассматривается в качестве носителя и источника высшей мудрости — правды. “Такая установка, назовем ее социально-онтологической, в понимании народа, неизбежно влечет за собой серьезные идеологические и политические последствия. Согласно ей, народ прав изначально, и, собственно говоря, никаких процедур для установления этой Правды в принципе не нужно. Однако такая позиция заключает в себе сущностное противоречие. Во-первых, народ при таком подходе отнюдь не волен выбрать то, что он считает для себя лучшим. Он выступает не творцом истории, а своеобразным экспертом, правильнее даже сказать — оракулом, по каким-то причинам лучше других информированном насчет того, как надо делать историю. Во-вторых, народ, будучи носителем Правды, не может быть отождествлен с каким—то конкретным индивидом, желающим выступить от его имени, поскольку мнения и суждения любого человека подвержены, понятно, заблуждениям, и не существует никаких разумных оснований делать в этом отношении исключение для малограмотных выходцев из «народа»” (1, С.66).

          Наиболее рациональным решением возникшей дилеммы мог бы стать отказ от самой идеи монополии народа на высшую истину, но такой выход оказался неприемлемым из-за политического сознания. Поэтому формируется парадоксальное мировосприятие, согласно которому народ обладает истиной-правдой лишь в своей цельности, т.е. в потенциальной или актуальной неразделенности на составляющие его группы. В рамках этого мировосприятия и в соответствии с принципами реализма народ как единое целое обретает особый онтологический статус, отличный от соответствующего статуса индивида, социальной группы и даже от того же народа, рассматриваемого как конкретно-историческое или этносоциальное образование.

          “При всем народолюбии этой позиции выводы из нее следуют отнюдь не демократические. Мало того, что несогласное с мнением большинства народа меньшинство должно рассматриваться героями этого мировоззрения как группа еретиков, чем нарушается один из основополагающих принципов современного демократического общества — гарантия прав меньшинства”(1, С.66). Но и само большинство никакими особыми правами не обладает и даже претендовать на них не может. Вопрос о субъективной правоте или неправоте большинства не встает, и составляющие большинство субъекты как таковые не имеют никакой индивидуальной ценности. Ценностью обладает не личность (в т. ч. личность человека из "народа", не говоря уже о выходцах из каких-то иных социальных слоев), а некая общность, именуемая народом.

          Так что если под демократией понимать совокупность процедур, призванных выявить и реализовать волю народа, то описанное выше мировосприятие к демократии никакого отношения не имеет. “Такие процедуры оказываются необходимыми только когда народ рассматривается как конкретное социальное образование, состоящее из отдельных частей, групп, индивидов. Несовпадение мнений этих групп и индивидов по самым разным вопросам в подобном случае не вызывает удивления или возмущения и рассматривается просто как состояние, из которого должен быть найден рациональный (т.е. соответствующий упомянутым формальным процедурам) выход”(1, С.67). Однако если народ это некая нерасчлененная тотальность, то отпадает необходимость поиска взаимосогласованного решения, вернее, его результат становится очевиден как бы заранее, “обладая принудительной обязательностью по отношению ко всем, в т.ч. и к тем, от кого данное решение якобы исходит. Единственная "процедура", которая в лучшем случае необходима при определении "народного" мнения— это само обеспечение общности, или "тотальности", т.е. сбор народа”(1, С.67). Отсюда и проистекает идея соборности — центральная для этого политического мироощущения.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 5. Соборное сознание и марксизм-большевизм

          Отношение  самих марксистов к религиозным  мыслителям, впервые сформулировавшим в русской мысли идею соборности, было неизменно враждебным: их рассматривали как идейных противников и классовых врагов. “Никаких намеков на свое духовное родство с дореволюционной религиозно-идеалистической философией воинствующие материалисты-большевики, разумеется, не потерпели бы”(1, С.68). Тем не менее, хотя термин "соборность" никогда не употреблялся в публицистике коммунистических авторов, идеал "единства", "общности", "коммунии" оказался вовсе не чужд победившей в октябре 1917г. партии. В конце концов, именно идеал коммунии дал название, как самому движению, так и возглавившей его партии.

         С другой стороны марксизма, следует указать на риторику народовластия, столь импонировавшую отечественным марксистам (большевикам). “Настроениям русской революционной интеллигенции была близка не научная объективность, а политическая пристрастность Маркса, активно высказывавшегося в поддержку различных революционных движений”(1, С.68).

“В марксизме XIX в. следует различать, как минимум, два существенно разных компонента: социологическую доктрину (марксизм в собственном — узком — смысле слова) и "якобинский дух", разделяемый им с представителями самых разных политико-идеологических течений”(1, С.69). Наличие общей составляющей делало марксизм привлекательным даже для тех течений революционной мысли, которые по своему генезису, социальной базе и идеологическим установкам были от него весьма далеки. Оно облегчило ассимиляцию марксистских идей российскими революционерами. “Мы вовсе не хотим быть понятыми так, что аутентичный марксизм не оказал никакого влияния на развитие русского политического сознания и политической культуры России и Советского Союза. Такое влияние было, но оно обусловливалось наличием в марксизме глубинных установок, если не тождественных, то, по меньшей мере, созвучных интеллектуальной интуиции российских мыслителей”(1, С.69).

         Русская философия (прежде всего, социальная мысль) и марксизм вышли из немецкой классической философии, “хотя в генезисе этих интеллектуальных течений роль ее ведущих представителей была неодинаковой. Зависимость Маркса от Гегеля и Фейербаха общеизвестна, неоднократно подчеркивалась самим Марксом, а также Энгельсом, и не нуждается в аргументации”(1, С.69).

          “Другой  источник марксизма связан с  влиянием, возможно, опосредованном якобинским духом Французской революции, философии Ж.-Ж. Руссо, прежде всего его концепции общественного договора. Связанная генетически с английской политической мыслью XVII в. (с Т. Гоббсом и Дж. Локком), доктрина Руссо, конечно, значительно отличалась от той, которая была разработана в трудах английских мыслителей. Далекий от гносеологических проблем, столь милых сердцу английских эмпириков, и, во всяком случае, не разделявший их номиналистического подхода, Руссо внес в концепцию общественного договора, разработанную Гоббсом в XVII столетии, существенное изменение, связанное с понятием общей воли.

Для Гоббса воля народа, отчуждаемая  в пользу будущего законного носителя суверенной власти, едина лишь постольку, поскольку интересы всех индивидов совпадают. Область этого совпадения ограничена в принципе общей обеспокоенностью своей личной безопасностью. Именно эта забота и побуждает носителя суверенной воли ставить над собой трансцендентную по отношению к их свободе власть”(1, С.70).

         Руссо такая  позиция явно не устроила бы. Для Руссо общая воля не  могла быть изначально неопределенной: она должна была естественным  образом вытекать из природы  общества. Общая воля и является  выражением этих интересов. Уподобление  отдельных граждан (или их групп) частям, или органам, социального организма, весьма распространено.

         Таким образом,  при всех различиях в мировоззрении  между Руссо, Марксом и русскими  идеологами "соборности", установки  этих мыслителей совпадают в  одном существенном моменте: воля социальных (коллективных) субъектов признается ими "заданной". Кроме того, допускается возможность несовпадения этой объективной воли с эмпирическими устремлениями индивидов, составляющих данные коллективные субъекты. Неудивительно поэтому, что на уровне политического поведения указанные аспекты срабатывают едва ли не одинаковым образом, что, несомненно, облегчает взаимную адаптацию столь разных концептуальных схем. А это, в свою очередь, объясняет парадоксальное наложение марксистского революционного мировоззрения на традиционное русское религиозное сознание.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение

         Сельский сход, городское вече, Земский Собор - всегда были призваны решать наиболее существенные вопросы общественной и государственной жизни, и обладали для русских людей наивысшим авторитетом.

         “Народность – исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность людей. Народность возникает в различные исторические эпохи от античности до современности”(4, С.383).

         “Тяга к общности – не стадный инстинкт. Будущее человечества – в высокой общности, где личность полностью раскрывает себя. Идея соборности решает эту проблему, проблему космической эпохи. Человечество начинает со стадности, затем преодолевает ее и рождает более высокую общность”(6, С.2). Индивидуализм способствует выходу из стадности, но сам он – не высший плод культуры. Соборность отличается от иных видов общности своей открытостью, общедоступностью и человечностью.