Аристотель

Не следует поэтому  думать, будто операция исчисления в собственном смысле производится только над числами и будто  человек отличается (как, согласно свидетельству  древних, полагал Пифагор) от других живых существ только способностью считать. Нет, складывать и вычитать можно и величины, тела, движения, времена, качества, деяния, понятия, отношения, предложения и слова (в которых  может содержаться всякого рода философия). Прибавляя или отнимая, т.е. производя вычисление, мы обозначаем это глаголом мыслить (по-гречески ***), что означает также исчислять, или умозаключать (***).

4. Действия и явления  суть способности, или предрасположения, тел, на основании которых мы  различаем их друг от друга,  т.е. познаем, что одно равно  или не равно другому, сходно  или не сходно с ним. Если, как в предыдущем примере, мы  достаточно близко подходим к  какому-нибудь телу, чтобы заметить, что оно движется или идет, то мы отличаем его от дерева, колонны и других известных  нам неподвижных тел. Таким  образом, присущая живому существу  способность к движению является  тем свойством, с помощью которого  мы отличаем его от других  тел.

5. Как, зная производящее  основание, можно прийти к познанию  действия, легче всего уяснить  себе на следующем примере.  Представим себе, что перед нами  плоская фигура, чрезвычайно похожая  на фигуру круга. В этом случае  мы на основании простого восприятия  не сможем решить, является ли  она на самом деле кругом  или нет. Иное дело, если нам  известно, как возникла данная фигура. Предположим, что она была образована путем передвижения по окружности какого-нибудь тела, один конец которого оставался неподвижным. Зная это, мы можем сделать следующее умозаключение: передвигаемое тело, все время сохраняющее одну и ту же длину, образует сначала первый радиус, потом второй, третий, четвертый и все остальные по очереди; следовательно, линия одной и той же длины, проведенная из одной и той же точки, будет везде достигать периферии, т.е. все радиусы будут равны. Мы познаем таким образом, что вышеуказанным путем возникает фигура, все точки периферии которой удалены от ее единственного центра одинаково — на длину радиуса.

Подобным же образом мы можем, исходя из данной фигуры, сделать  умозаключение относительно ее если не действительного, то хотя бы возможного возникновения; познав только что выясненные свойства круга, нам легко определить, производит ли приведенное в движение тело круг или нет.

6. Цель, или назначение, философии  заключается, таким образом, в  том, что благодаря ей мы  можем использовать к нашей  выгоде предвидимые нами действия  и на основании наших знаний  по мере сил и способностей  планомерно вызывать эти действия  для умножения жизненных благ.

Ибо одно преодоление трудностей или открытие наиболее сокровенной  истины не стоит тех огромных усилий, которых требует занятие философией; я считаю еще менее возможным, чтобы какой-либо человек усердно  занимался наукой с целью обнаружить перед другими свои знания, если он не надеется достигнуть этим ничего другого. Знание есть только путь к  силе. Теоремы (которые в геометрии  являются путем исследования) служат только решению проблем. И всякое умозрение в конечном счете имеет  целью какое-нибудь действие или  практический успех.

7. Однако мы лучше всего  поймем, насколько велика польза  философии, особенно физики и  геометрии, если наглядно представим  себе, как она может содействовать  благу человеческого рода, и сравним  образ жизни тех народов, которые  пользуются ею, с образом жизни  тех, кто лишен ее благ. Своими  величайшими успехами человеческий  род обязан технике, т.е. искусству  измерять тела и их движения, приводить в движение тяжести,  воздвигать строения, плавать по  морям, производить орудия для  всякого употребления, вычислять  движения небесных тел, пути  звезд, календарь и чертить  карту земного шара. Какую огромную  пользу извлекают люди из этих  наук, легче понять, чем сказать.  Этими благами пользуются не  только все европейские народы, но и большинство азиатских  и некоторые из африканских  народов. Народности Америки,  однако, равно как и племена,  живущие поблизости от обоих  полюсов, совершенно лишены этих  выгод. В чем причина этого?  Разве первые более даровиты, чем последние?

Разве не обладают все люди одной и той же духовной природой и одними и теми же духовными способностями? Что же имеют одни и не имеют  другие? Только философию! Философия, таким  образом, является причиной всех этих выгод. Пользу же философии морали и  философии государства можно  оценить не столько по тем выгодам, которые обеспечивают их знание, сколько  по тому ущербу, который наносит  их незнание. Ибо корень всякого  несчастья и всех зол, которые  могут быть устранены человеческой изобретательностью, есть война, в особенности  война гражданская. Последняя приносит с собой убийства, опустошения  и всеобщее обнищание. Основной причиной войн является не желание людей воевать, ибо воля человека всегда стремится  к благу или тому, что кажется  благом; нельзя объяснить гражданскую  войну и непониманием того, насколько  вредны ее последствия, ибо кто же не понимает, что смерть и нищета — огромное зло. Гражданская война  возможна только потому, что люди не знают причин войны и мира, ибо  только очень немногие занимались исследованием  тех обязанностей, выполнение которых  обеспечивает упрочение и сохранение мира, т.е. исследованием истинных законов  гражданского общества. Познание этих законов есть философия морали. Но если люди не изучали такой философии, то разве не было причиной этого  лишь то обстоятельство, что до сих  пор у тех, кто преподавал ее, не существовало ясного и точного метода? Как же иначе понять то, что в  древности греческие, египетские, римские  и другие учители мудрости смогли сделать убедительными для неискушенной в философии массы свои бесчисленные учения о природе богов, в истинности которых они сами не были уверены  и которые явно были ложны и  бессмысленны, а с другой стороны, не смогли внушить той же самой  массе сознания ее обязанностей, если допустить, что они сами знали  эти обязанности? Немногих дошедших до нас сочинений геометров достаточно, чтобы устранить всякие споры  по тем вопросам, о которых они  трактуют. Можно ли думать, что бесчисленные и огромные тома, написанные моралистами, не оказали бы подобного действия, если бы только они содержали несомненные  и доказанные истины? Что же другое могло бы быть причиной того, что  сочинения одних научны, а сочинения  других содержат только звонкие фразы, если не то обстоятельство, что первые написаны людьми, знавшими свой предмет, последние же — людьми, ничего не понимавшими в той науке, которую  они излагали, и желавшими только продемонстрировать свое красноречие  или свои научные таланты? Я не отрицаю, что книги последнего рода все же в высшей степени приятно  читать: они в большинстве случаев  очень ярко написаны и содержат много  остроумных, полезных и притом совсем не обыденных мыслей, которые, однако, чаще всего не могут претендовать на всеобщее признание, хотя и высказаны  их авторами в форме всеобщности. Поэтому такие сочинения в  различные эпохи и в различных  местах могут нередко служить  различным лицам так же хорошо для оправдания злых намерений, как  и для формирования правильных понятий  об обязанностях по отношению к обществу и государству. Основным недостатком этих сочинений является отсутствие в них точных и твердых принципов, которыми мы могли бы руководствоваться при оценке правильности или неправильности наших действий. Бесполезно устанавливать нормы поведения применительно к частным случаям, прежде чем будут найдены эти принципы, а также закон и мера справедливости и несправедливости (что до настоящего момента еще ни разу не было сделано). Так как из незнания гражданских обязанностей, т.е. науки о морали и государстве, проистекают гражданские войны, являющиеся величайшим несчастьем человечества, то мы по праву должны ожидать от их познания огромных выгод. Итак, мы видим, как велика польза философии, не говоря уже о славе и других утехах, которые она приносит с собой.

8. Предметом философии,  или материей, о которой она  трактует, является всякое тело, возникновение которого мы можем  постичь посредством научных  понятий и которое мы можем  в каком-либо отношении сравнивать  с другими телами, иначе говоря, всякое тело, в котором происходит  соединение и разделение, т.е.  всякое тело, происхождение и  свойства которого могут быть  познаны нами.

Это определение, однако, вытекает из определения самой философии, задачей которой является познание свойств тел из их возникновения  или их возникновения из их свойств. Следовательно, там, где нет ни возникновения, ни свойств, философии нечего делать. Поэтому философия исключает  теологию, т.е. учение о природе и  атрибутах вечного, несотворенного и непостижимого бога, в котором  нет никакого соединения и разделения и в котором нельзя себе представить  никакого возникновения.

Философия исключает также  учение об ангелах и о всех тех  вещах, которые нельзя считать ни телами, ни свойствами тел, так как  в них нет соединения или разделения большего и меньшего, т.е. по отношению  к ним неприменимо научное  рассуждение.

Она исключает также историю, как естественную, так и политическую, хотя для философии обе в высшей степени полезны (вернее, необходимы), ибо их знание основано на опыте  или авторитете, но не на правильном рассуждении.

Она исключает и знание, имеющее своим источником божественное внушение, или откровение, да и вообще всякое знание, которое не приобретено  нами при помощи разума, а мгновенно  даровано нам божественной милостью (как бы через сверхъестественный орган чувства).

Она, далее, исключает не только всякое ложное, но и всякое плохо  обоснованное учение, ибо то, что  познано посредством правильного  рассуждения, или умозаключения, не может быть ни ложным, ни сомнительным; вот почему ею исключается астрология в той форме, в какой она теперь в моде, и тому подобные пророческие искусства.

Наконец, из философии исключается  учение о богопочитании, так как  источником такого знания является не естественный разум, а авторитет  церкви, и этого рода вопросы составляют предмет веры, а не науки.

9. Философия распадается  на две основные части. Всякий, кто приступает к изучению  возникновения и свойств тел,  наталкивается на два совершенно  различных между собой вида  последних. Один из них охватывает  предметы и явления, которые  называют естественными, поскольку  они являются продуктами природы;  другой — предметы и явления,  которые возникли благодаря человеческой  воле, в силу договора и соглашения  людей и называются государством. Поэтому философия распадается  на философию природы и философию  государства. Но так как, далее,  для того чтобы познать свойства  государства, необходимо предварительно  изучить склонности, аффекты и  нравы людей, то философию государства  подразделяют обычно на два  отдела, первый из которых, трактующий  о склонностях и нравах, называется  этикой, а второй, исследующий гражданские  обязанности, — политикой или  просто философией государства.  Поэтому мы, предварительно установив  то, что относится к природе  самой философии, прежде всего  будем трактовать о естественных  телах, затем о склонностях  и нравах людей и, наконец,  об обязанностях граждан.

10. Может быть, однако, некоторым  ученым не понравится вышеприведенное  определение. Так как им никто  не мешает начать с собственных  произвольных определений, они  могут на основании их делать  какие угодно заключения (хотя, как  мне думается, не трудно было  бы показать, что данное мной  определение согласуется с общим  пониманием всех людей). И вот,  для того чтобы ни для меня, ни для них не было повода  к диспутам, я открыто заявляю,  что намерен здесь излагать  только принципы той науки,  которая исходя из причин, производящих  какую-нибудь вещь, хочет исследовать  ее действия или, наоборот, на  основании познания действий  какой-нибудь вещи стремится познать  производящие ее причины. Пусть  поэтому те, кто желает другой  философии, определенно знают,  что им придется ее искать  в другом месте.

Н. А. БЕРДЯЕВ

Поистине трагично положение  философа. Его почти никто не любит. На протяжении всей истории культуры обнаруживается вражда к философии  и притом с самых разнообразных  сторон. Философия есть самая незащищенная сторона культуры. Постоянно подвергается сомнению самая возможность философии, и каждый философ принужден начинать свое дело с защиты философии и оправдания ее возможности и плодотворности. Философия подвергается нападению сверху и снизу, ей враждебна религия и ей враждебна наука. Она совсем не пользуется тем, что называется общественным престижем. Философ совсем не производит впечатления человека, исполняющего «социальный заказ». В трех стадиях Огюста Конта философии отведено среднее, переходное место от религии к науке. Правда, Огюст Конт сам был философ и проповедовал позитивную, то есть «научную», философию. Но эта научная философия обозначает выход из философской стадии в умственном развитии человечества и переход к стадии научной. Сиантизм [27] отвергает первородность и самостоятельность философского познания, он окончательно ее подчиняет науке. Точка зрения Конта гораздо более вкоренилась в общее сознание, чем это кажется, если иметь в виду контизм или позитивизм в узком смысле этого слова. Наименование «философа» было очень популярно в эпоху французской просветительной философии XVIII века, но она вульгаризировала это наименование и не дала ни одного великого философа. Первое и самое сильное нападение философии пришлось выдержать со стороны религии, и это не прекращается и до сих пор, так как, вопреки О. Конту, религия есть вечная функция человеческого духа. Именно столкновение философии и религии и создает трагедию философа. Столкновение философии и науки менее трагично. Острота столкновения философии и религии определяется тем, что религия имеет свое познавательное выражение в теологии, свою познавательную зону. Философия всегда ставила и решала те же вопросы, которые ставила и решала теология. Поэтому теологи всегда утесняли философов, нередко преследовали их и даже сжигали. Так было не только в христианском мире. Известна борьба арабских магометанских теологов против философии. Отравленный Сократ, сожженный Дж. Бруно, принужденный уехать в Голландию Декарт, отлученный от синагоги Спиноза свидетельствуют о преследованиях и мучениях, которые философии пришлось испытать от представителей религии. Философам приходилось защищаться тем, что они практиковали учение о двойной истине. Источник мучений и преследований лежит не в самой природе религии, а в ее социальной объективации. Потом это станет ясно. Основа религии есть откровение. Откровение само по себе не сталкивается с познанием. Откровение есть то, что открывается мне, познание есть то, что открываю я. Может ли сталкиваться то, что открываю я в познании, с тем, что открывается мне в религии? Фактически да, и это столкновение может стать трагическим для философа, ибо философ может быть верующим и признавать откровение. Но так бывает потому, что религия есть сложное социальное явление, в котором откровение Бога, то есть чистый и первичный религиозный феномен, перемешивается с коллективной человеческой реакцией на это откровение, с человеческим использованием его для разнообразных интересов. Поэтому религия может быть социологически истолковываема*. Откровение в чистом и первичном виде не есть познание и познавательных элементов в себе не содержит. Этот познавательный элемент привносится человеком, как реакция мысли на откровение. Не только философия, но и теология есть познавательный акт человека. Теология не есть откровение, она есть вполне человеческое, а не божественное. И теология не есть индивидуальная, а социально организованная, коллективная познавательная реакция на откровение. Из этой организованной коллективности вытекает пафос ортодоксии. Тут и происходит столкновение между философией и теологией, между мыслью индивидуальной и мыслью коллективной. Познание не есть откровение. Но откровение может иметь огромное значение для познания. Откровение для философского познания есть опыт и факт. Трансцендентность откровения есть имманентная данность для философии. Философское познание — духовно-опытное. Интуиция философа есть опыт. Теология всегда заключает в себе какую-то философию, она есть философия, легализованная религиозным коллективом, и это особенно нужно сказать про теологию христианскую. Вся теология учителей церкви заключала в себе огромную дозу философии. Восточная патристика была проникнута платонизмом и без категорий греческой философии не в силах была бы выработать христианской догматики. Западная схоластика была проникнута аристотелизмом и без категорий аристотелевской философии не могла бы выработать даже католического учения об эвхаристии (субстанции и акциденции). Да-бертоньер не без основания говорит, что в средневековой схоластике не философия была служанкой теологии, а теология была служанкой философии, известного, конечно, рода философии. Это верно про Фому Аквината, у которого теология была целиком подчинена аристотелевской философии. Так создается очень сложное отношение между философией и теологией. Против свободы философского познания восстают именно философские элементы теологии, принявшие догматическую форму. Философия страдает от себя же, от догматизирования некоторых элементов философии и философии известного рода. Совершенно так же мешали свободному развитию науки quasi-научные элементы Библии, библейская астрономия, геология, биология, история, наука детства человечества, а не религиозное откровение Библии в чистом виде. Религиозное откровение может быть очищено от философских и научных элементов, создававших невыносимые конфликты. Но трагизм положения философа этим облегчается, но не устраняется, так как остаются религиозные притязания самой философии, так как познание ставит себе религиозные цели.

27 Сиантизм (сайентизм или  сциентизм) — мировоззренческая  позиция, в основе которой лежит  представление о научном знании  как о наивысшей культурной  ценности и достаточном условии  ориентации человека в мире. Идеалом  для сиантиз-ма выступает не  всякое научное знание, а прежде  всего результаты и методы  естественнонаучного познания. В  качестве осознанной ориентации  утверждается в западной культуре  в конце XIX века.

* У Маркса, у Дюркгейма можно найти много социологически верного о религии.

Великие философы в своем  познании всегда стремились к возрождению  души, философия была для них делом  спасения. Таковы были индусские философы, Сократ, Платон, стоики, Плотин, Спиноза, Фихте, Гегель, Вл. Соловьев. Плотин был  враждебен религии, которая учит спасению через посредника, Философская  мудрость была для него делом непосредственного  спасения. Между Богом философов  и Богом Авраама, Исаака и Иакова всегда было не только различие, но и  конфликт. Гегель в крайней форме  выразил понимание философии  как высшей стадии по сравнению с  религией. Философия постоянно боролась против народных религиозных верований, против мифологических элементов в  религии, против традиции. Сократ пал  жертвой этой борьбы. Философия начинается с борьбы против мифа, но кончается  она тем, что приходит к мифу как  увенчанию философского познания. Так  было у Платона, у которого познание через понятие переходит в  познание через миф. Миф лежит  и в основании немецкого идеализма, его можно открыть у Гегеля. Греческая философия хотела поставить  жизнь человека в зависимость  от разума, а не от судьбы. Религиозное  сознание грека ставило жизнь  человека в зависимость от судьбы. Греческая философия поставила  ее в зависимость от разума. И  это деяние греческой философии  имело всемирно-историческое значение. Оно положило основание европейскому гуманизму. Никогда настоящий философ  не откажется от того, чтобы ставить  и решать вопросы, которыми занята и  религия, которые теология считает  своей монополией. В философии  есть профетический элемент, и не случайно предлагают делить философию  на научную и профетическую. Именно профетиче-ская философия сталкивается с религией и теологией. Научная  философия могла бы быть нейтральна. Настоящий, призванный философ хочет  не только познания мира, но и изменения, улучшения, перерождения мира. Иначе  и быть не может, если философия есть прежде всего учение о смысле человеческого  существования, о человеческой судьбе. Философия всегда претендовала быть не только любовью к мудрости, но и мудростью. И отказ от мудрости есть отказ от философии, замена ее наукой. Философ есть прежде всего  познающий, но познание его целостно, оно охватывает все стороны человеческого  существа и человеческого существования, оно неизбежно учит о путях  осуществления смысла. Философы иногда опускались до грубого эмпиризма  и материализма, но настоящему философу свойствен вкус к потустороннему, к трансцендированию за пределы  мира, он не довольствуется посюсторонним. Философия всегда была прорывом из бессмысленного, эмпирического, принуждающего  и насилующего нас со всех сторон мира к миру смысла, к миру потустороннему. Я даже думаю, что нелюбовь, брезгливость к окружающей эмпирической жизни  порождает вкус к метафизике. Бытие  философа, погруженность его в  существование предшествует его  познанию, и познание его совершается в бытии, есть совершающийся в его существовании акт. Философия не может начать с пустоты, с выключения философа из бытия, с лишения его всякого качества существования. Философу не удастся выведение бытия из познания, ему может удасться лишь выведение познания из бытия. И трагедия философа разыгрывается внутри самого существования. Изначальная сопричастность философа к тайне бытия только и делает возможным познание бытия. Но религия есть жизнь в бытии, открывающая себя человеку. Как может освободиться от этого философ? Трагично то, что философия не может и не хочет внешне зависеть от религии и что она истощается, удаляется от бытия, отрываясь от религиозного опыта. Философия всегда в сущности питалась от религиозного источника. Вся досократовская философия связана с религиозной жизнью греков. Философия Платона связана с орфизмом и мистериями. Средневековая философия сознательно хотела быть христианской. Но религиозные основы можно найти у Декарта, Спинозы, Лейбница, Беркли и, конечно, в немецком идеализме. Я даже склонен думать, как ни парадоксально это на первый взгляд, что философия нового времени, и особенно немецкая философия, по своим темам и характеру мышления более христианская, чем схоластическая средневековая философия. Средневековая схоластическая философия была греческой по основам мышления, аристотелевской или платоновской. Христианство не вошло еще внутрь мысли. В новое время, начиная с Декарта, христианство входит внутрь человеческой мысли и меняет проблематику. В центре становится человек, что есть результат совершенного христианством переворота. Греческая философия по основной своей тенденции направлена на объект, она объективная философия. Новая философия направлена на субъект, что есть результат совершенного христианством освобождения человека от власти природного мира объектов. Раскрывается проблема свободы, которая была закрыта для греческой философии. Это не значит, конечно, что немецкие философы были лучшие христиане, чем Фома Аквинат и схоластики, что их философия была вполне христианской. Лично Фома Аквинат был, конечно, более христианин, чем Кант, Фихте, Шеллинг или Гегель. Но его философия (не теология) возможна была и в мире нехристианском. Между тем как философия немецкого идеализма возможна лишь в мире христианском. Но вхождение христианства внутрь человеческой мысли и познания означает освобождение от внешнего авторитета церкви, от ограничений теологии. Философия делается более свободной именно потому, что разрывается связь христианства с определенными формами философии. Но теологи, представляющие религию на территории познания, не хотят признать этого освобождения христианского познания, не хотят признать того, что христианство делается имманентным человеческой мысли и познанию. Эта имманентность всегда беспокоит представителей религии. В действительности философия, как и наука, может иметь очищающее значение для религии, может освобождать ее от сращенности с элементами не религиозного характера, не связанными с откровением, элементами социального происхождения, закрепляющими отсталые формы знания, как и отсталые формы социальные. Философу предстояло вести героическую борьбу. И она тем более трудна была, что он встретился с врагом совершенно иным.