«Вечный образ» Татьяны Лариной в русской критике XX- начало XXI веков

  И –  еще об одном. На основе рассмотрения  черновых вариантов романа в  книге А.Б. Пеньковского говорится  о наличии в нем любовного  треугольника. Третье лицо – Нина. Это предмет страстной юношеской  влюбленности Евгения и одновременно демонический двойник Татьяны. Любовные отношения трех героев романа при этом тактируются как нескончаемая цепь единоборств, побед, поражений. Сплошная борьба! Мы узнаем, что Татьяна «берет верх» над виртуальной Ниной, побеждает соперницу в куплете Трике, который «...вместо bell Nina\ Поставил bell Tatiana», терпит поражение в борьбе за Онегина в деревне, но в Петербурге «берет полный и окончательный реванш». До такой же степени не похожа Татьяна Пеньковского на пушкинскую, с детства лишенную «охоты властвовать», - на подлинную Татьяну с ее простотой и доверчивостью, с ее «сердцем пламенным и нежным»!

  Пушкинский  роман, как видно, переписывается  и завершается А.Б. Пеньковским  на его собственный лад. Удачно  или нет – вопрос другой. Приведенные фрагменты книги ученого, выступающего в роли писателя, имеют определенную смысловую, а, в конечном счете, и миросозерцательную «равнодействующую»: художественный мир «Евгения Онегина» здесь редуцирован до реальности петербургского света, где бушуют страсти и царят жестокие притворства, но нет места всему, что связано с добрыми чувствами, с национальными традициями, со старинной в исконном смысле слова. Здесь не видно любви как сердечной привязанности, как готовности к жертве, любви постоянной и верной. Но такой Пушкин – уже не Пушкин.

  Лицо  постнабоковской онегинистики  с  предельной яркостью явлено в  работе Ю. Дружинникова, который  подверг восьмую главу критике  прямой и открытой, что, естественно,  вызывает уважение к автору  статьи, хотя и не порождает  согласия с ним. В завершающей главе романа, по

*6*

 

словам Ю. Дружинникова, «ощущается насилие автора над материалом», имеет место «стилизация Татьяны», причина чего – решение поэта сделать героиню носительницей «конформной морали». К тому же творцу романа предъявляется упрек в «спешке» при работе нал восьмой главой. Далее читаем: Пушкин «сгибает характер Татьяны в дугу»; «мстительная» и «безнравственная» героиня романа в последнем эпизоде «рассчитывается с Онегиным от лица всех женщин; она признается Онегину в любви, «чтобы он продолжил добиваться ее более настойчиво» и добился бы своего. Комментарии, как говорится, излишни.

  Мы убеждены, что оригинальные гипотезы, смелые  и неожиданные ходы мысли ученых- гуманитариев и их полемика  с устоявшимися представлениями  – дело святое. Но в работах, о которых мы говорим, налицо отнюдь не гипотезы, которые нуждаются как во внутретекстовой, так и в контекстуальной проверке и корректировке, а нечто совершенно иное: «переписывание» романа литературоведами  в соответствии с их собственными, а вовсе не пушкинскими ценностными ориентациями.

  Назовем  и книгу о пушкинском романе  В.А. Кошелева, появившуюся в юбилейный  год. В ней тоже уделено пристальное  внимание последней главе. Облик  и участь Татьяны и Онегина  соотнесены ученым с судьбами  отечественной культуры их поры – культуры, напряженно вбиравшей в себя начала как западноевропейские, так и исконно русские.

  Спектр  истолкований пушкинского романа  и, в частности, образа замужней  Татьяны, как видно, весьма  широк. И в его составе далеко  не последнее место принадлежит феномену, который мы назвали постнабоковской онегинистикой. Всему на свете есть сои причины. И подобного рода студиями пушкинистов, конечно же, тоже. Широко бытующее ныне снижение (если не разоблачение) Татьяны восьмой главы,  суровые упреки ей за отказ встать на путь адюльтера далеко не случайны. Это не просто недоразумение, которому легко положить конец.

  Дело, по-видимому, прежде всего в том, что пишущие  ныне о литературе не очень-то  склонны считаться с текстовой   целостностью произведений, а также с волей авторов и культурно-историческим контекстом их творчества. Именно к этому располагает характерная для постмодернизма подмена  серьезно-ответственного внимания к большой литературе вольными играми по ее поводу: предполагаемые и придумываемые «подтексты» считаются более важными, чем прямая, открыто явленная словестно-художественная данность.

  Впрочем,  не в одном только постмодернизме  здесь дело. Литературоведение XX в. с присущей ему направленной тенденциозностью, как правило,  рассматривало литературные произведения  вне их связей с личностью и духовной поэзии автора. Противостояли этому надэпохальному методическому веянию лишь немногие. Одним из них был А.А. Скафтымов, которого, мы полагаем, правомерно назвать одним из лидеров отечественного литературоведения

*7*

 

первой половины XX в. Вот его методическое credo: «В нашем деле я смолоду отрицательно относился ко всякой произвольной психологистике и филосифистике <…> Все по-разному, но все одинаково безответственно «свое» навязываю автору <…> Я старался сказать о произведении только то, что оно само сказало». Актуальность этих суждений, на наш взгляд, неоспорима.

  Но причины  процветания постнабоковской онегинистики  не сводятся лишь к области  внутрилитературоведческой  методологии. Третирование замужней Татьяны имеет истоки и корни, прежде всего в наравственно-психологической атмосфере времени. Оно реализует определенную мировоззренческую «программу», имеющую, говоря мягко, мало общего с поэзией зрелого Пушкина, что и оборачивается целью «интерпретационных гримас», порой нелепо уродливых и вызывающих смех. Наследники Набокова решительно не принимают запечатленных в пушкинском романе  представлений о таких ценностях, как нравственная ответственность, чувство долга, верность человека избранному пути: не хотят их замечать и приписывать автору «Евгения Онегина» свои собственные воззрения. <…>

  Трактовки  завершающей главы пушкинского  романа в набоковском духе, при  всем том, обладают некоторыми  достоинствам. Они отнюдь не смогут  не сбивать с толку обычных читателей, которые любят Пушкина, стремятся понять его полнее, глубже и при этом относятся к пушкинистам- профессионалам с уважением и доверием. Поосторожнее обращаться бы нам с высокими образцами художественной словесности! Ведь призыв (вернее, заповедь) «не навреди!» относится не к одним только медикам!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

*8*

 

Глава №1. Отношение к образу Татьяны  Лариной критиков XX-XXI веков.

 

1.  Позов А.С. «Метафизика Пушкина»

(отрывок из книги)

 

<…> Монументальность пушкинского творчества, кажется, нигде не проявляется с такою силою, как в описании бала, куда являются Татьяна-Аспазия и Онегин, «Как Чацкий, с корабля на бал». Как художник одним взглядом охватывает гигантское полотно, незримо размещает фигуры и начинает уверенно накладывать краски, как Веронезе, Рембрандт или Врубель. Царственное величие и простота Татьяны, «обеспеченная прелесть» и «неприступность богини» покоряют всех. Хотя Пушкин и говорит о «цвете столицы» на балу у княгини Татьяны, он не называет имена зачинателей новой русской культуры, но отмечает лишь некоторые достопримечательности, курьезы и уникумы: чудаков, анекдотистов, светских балагуров, странных гостей, которые группируются вокруг Татьяны, «Сей величавой, сей небрежной Законодательницы зал». Это лишь контрастные мазки художника к центральной фигуре и к центральной строфе (16-й) всего романа, где он ставит Татьяну рядом с Ниной Воронской (графиней Завадовской), первой красавицей Петербурга. И не это поразило слегка опровинциалившегося Онегина в новой Татьяне, не Татьяна-Аспазия, законодательница зал. Но проследим за магическим пером Пушкина.

  Тонкий  ценитель женского очарования, Онегин  потрясен. Чем, красотою и внешним?  Все это было ему знакомо  по богатому прошлому опыту  жизни в блестящей серенной  столице. Самообладание, сдержанность, царственная простота в обращении, отсутствие кокетства, спокойный взгляд проникновенных глаз, улыбка,  ничего не обращающая, спокойное горение духа свободного.

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора  наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких  ужимок,

Без подражательных затей...

Все тихо, просто было в ней.

  Какой  незаурядный портрет женщины!  Эту незаурядность чувствует  и перед ней преклоняется блестящая  светская толпа, вся сотканная  из черт, чувств и эмоций обратных. Толпа «колеблется», и по зале пробегает шепот... Инстинктивное, безотчетное влечение светской толпы к Татьяне отмечает поэт с предельной яркостью. Дамы подвигаются ближе, старушки улыбаются ей, мужчины кланяются ниже и ловят ее взгляд, и девицы умолкают. Онегин подходит ближе, впечатление усиливается:

*9*

 

Так равнодушна, так смела...

...она

Сидит покойна  и вольна.

  А как  же прежняя Татьяна? Она и  здесь, перед ним, и нет ее. Ведь он оставил ее в глуши,  и, казалось, навсегда. И все-таки это она перед ним, Татьяна, но другая, владеющая собою и как будто равнодушная. «И он ей сердце волновал!» А теперь она волнует его сердце загадкой своей нездешней красоты. Онегин испытывает разом такую бурю разнообразных и противоречивых чувств, мыслей, волнений и эмоций, которых хватило бы у него на всю жизнь, до этой роковой встречи и – после нее. Все, что было заложено в Татьяне, уездной деревенской барышне: богатство души, сила ума и  чувства, -  все это выявилось теперь в замужней Татьяне-княгине, получило законченный образ и очертания: в гармонии ума и сердца, гармонии ума и фантазии, где не ум находится на служении у фантазии, а фантазия находится на услужении ума и усиливает его. Трагическая антитеза вчерашнего и сегодняшнего, прошлого и настоящего, и между ними – целая пропасть. «Девчонка нежная», «смиренная девочка», «та девочка» и эта «царица зал»!

  Современный  Пушкину поэт и критик, друг его Катенин заметил, что переход от Татьяны, уездной девочки-барышни, к Татьяне – знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснимым. Пушкин признал справедливость этого замечания, но решился выпустить главу с описанием путешествия Онегина по России «по причинам, важным для него» (Пушкина), а не для публики, как он сам говорит в комментариях к роману. Пушкин  не внял советам осторожной псевдоестественности и во имя ложно понятого натурализма не пожертвовал великое правдою своего поэтического прозрения. И мы благодарны ему за то, что он не побоялся чуда преображения Татьяны, что он сделал это чудо объектом поэзии. Читая эти вдохновенные строфы, не знаешь, чему удивляться, краскам художника или тональности пушкинских строф. Онегин сбит с толку, может быть в первый раз в своей жизни, этим зрелищем чуда.

«Ужели», - думает Евгений,-

«Ужель она? Но точно...Нет...

Как! Из глуши лесных селений...»

<…> Что же это за красота, неуловимая, но всеми видимая и сознаваемая? В образе Татьяны Пушкин показал, что он искал в своем творчестве красоту духа, Небесный идеал, воплощенный в женском образе. Чтобы найти источник этой красоты, нужно проследить за картиной духовного роста Татьяны, как она дана во 2-ой и 3-ей главах романа. Послушная девочка, любящая уединение пустынных комнат и аллей, избегающая шумного детского веселья и игр, превращается в томную, слегка сентиментальную девушку, жаждущую романтики. И в детстве, и в юности у Татьяны основное – это задумчивость, омрачающая ее юные годы, интенсивная работа мысли. Эту исключительность, эту искру уловил

*10*

 

Онегин, но этой искры оказалось недостаточно, чтобы  согреть холодную душу Онегина, его «резкий охлажденный ум». Любовь Татьяны к природе, к русской зиме, к русской старине, к страшным рассказам няни, к книгам – не случайны, это  - поиски ответа на вопросы пытливого ума. Татьяна нашла ответы на эти вопросы, но позже, при других условиях, тяжелою ценою, и не там, где искала их. И вдруг, как молния среди мрака бури, как горькое просветление:

Быть может, это все пустое,

Обман неопытной  души!

И суждено совсем иное...

  Да, Татьяне  было суждено «совсем иное»,  не обычный широкий и торный  путь, раскрытие женской души  в любви, - путь, излюбленный всеми  поэтами. <…> Глубоко затаенная любовь, тайна сердца, «Заветный клад и слез и счастья», творит свое очистительное, свое одухотворяющее дело. <…> Татьяна находит счастье и истину, но не вне, а внутри себя. И Новая Элоиза умирает в ней навсегда. Началось самое трудное – жить для других, сначала для матери, а потом для мужа. Три года такой жизни преобразили Татьяну.  Чтобы оттеснить метаморфоз своей героини, Пушкин сравнивает ее, ставит рядом

С блестящей  Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Нивы,

И верно б согласились  вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

  Таким  образом, это сравнение с мраморной,  пластической красотою Нины, графини  Завадской, первой красавицы современного Пушкину Петербурга, хорошо знакома ему, перед красотой которой он «богомольно благоговел» как перед «святыней красоты», не в пользу ее, а в пользу Татьяны. Поэт изменил самому себе и живописует триумфальное шествие своей полубогини во всем блеске ее духовной красоты, силы, свободы и обаяния. Величие и красота Татьяны – в ее метаморфозе, что так и поразило Онегина и... Пушкина. «И прелесть важной простоты» в ней, простоте ума и духа. Второе – это покой, исихия, невозмутимость, бесстрастие, так поразившие Онегина. Идол юности и девических грез, Онегин не смутил ни эту простоту, ни эту тихость. Не смерть души, ума и чувств, а их замирение.

  В образе Татьяны  Пушкин сумел показать красоту  человека преображенного, человека, победившего самого себя, свое  естество, человека просветленного, и «верный» и «милый» идеал  поэта стал общим идеалом, нашим  светочем. На блестящем балу, освещенных agiorno (ярко итал.) залах, среди блеска бальной мишуры, Пушкин (Онегин) увидел в облике Татьяны незримый, духовный «тихий свет», разглядел фаворские черты. <…>.