Статья Вежбицкой

 

I said it sincerely

«я это сказал sincerely» =

я сказал: я так думаю

я из-за этого что-то чувствую

это была правда

я знаю: люди думают, что  хорошо говорить такие вещи в такие моменты

я это сказал не поэтому  

 

Русское слово искренно употребляется  шире, так как оно применимо  не только к ситуациям, когда обычай требует сказать что-то определенное. Оно применимо к любой ситуации, когда человек говорит что-то «от души», то есть потому, что хочет высказать свое чувство. Вот еще один пример из романа «В круге первом» [Солженицын 1968]:  

 

Радиолу выключили, и  они запели втроем, недостаток музыкальности  искупая искренностью.  

 

В английском переводе романа это  выглядит так:  

 

Someone stopped the radiogram and the three of them sang, their musical shortcomings redeemed by depth of feeling.  

 

Опять-таки слово sincerity здесь не применимо, так как речь не идет о конвенциях и о поисках общественного одобрения. Я предлагаю для искренности следующее толкование:  

 

Я сказала это искренно =

Я сказала: я так думаю

я из-за этого что-то чувствую

это была правда

я это сказала потому, что хотела сказать, что я чувствую

не из-за чего-нибудь другого  

 

Как уже было сказано, понятие «искренно» близко связано с понятием «говорить от души». В русском языке есть и много других выражений, связанных со словом душа, которые указывают на те же самые или сходные культурные скрипты, такие, как «открытая душа», «душа нараспашку», «душа-человек», «говорить по душам», «отвести душу», «излить душу» и многие другие (см. [Wierzbicka 1992]). Существенно, что в этих выражениях обычно чувствуется положительная оценка. Такая же оценка связана со словами искренний и прямой. (Например, у Чехова: «Вы честный, прямой человек»). Несомненно, такая положительная оценка «искренности», «прямоты» и «открытости души» связана с отрицательной оценкой «условности» и «внешней вежливости», которую часто высказывали русские писатели (см. об этом, например, [Лосский 1991: 283; Boym 1994: 95-102]).

10. «Правда», «общение»,  «душа»

В русской культуре идеал «правды» связан с положительной оценкой  того, чтобы говорить другим людям, что у тебя на душе и что ты на самом деле думаешь. Эту связь  между «правдой» и «душой» можно проиллюстрировать следующей цитатой из романа Достоевского «Братья Карамазовы», в которой Иван Карамазов требует от своего брата Алёши правды о том, что он думает:  

 

Помнишь ты, когда после  обеда Дмитрий ворвался в дом  и избил отца, и я потом сказал тебе во дворе, что «право желаний» оставляю за собой, - скажи, подумал ты тогда, что я желаю смерти отца, или нет?

- Подумал, - тихо ответил  Алеша.

- Оно, впрочем, так  и было, тут и угадывать было  нечего. Но не подумалось ли  тебе тогда и то, что я именно желаю, чтобы «один гад съел другого гадину», то есть чтоб именно Дмитрий отца убил, да еще поскорее… и что и сам я поспособствовать даже не прочь!

Алеша слегка побледнел  и молча смотрел в глаза  брату.

- Говори же! - воскликнул  Иван. - Я изо всей силы хочу знать, что ты тогда подумал. Мне надо правду, правду! (…)

- Прости меня, я и  это тогда подумал - прошептал  Алёша (…).  

 

В своей классической работе «Проблемы  поэтики Достоевского» (в которой  тоже приводится этот отрывок) Михаил Бахтин показывает, что для героев Достоевского знание о себе самом и даже собственное «я» диалогично: себя самого можно знать только тогда, когда открываешься другим людям. Бахтин заключает, что «быть - значит общаться диалогически» [Бахтин 1963: 338]. При этом нет сомнения, что для Бахтина художественная модель мира, которую создал Достоевский, показывает что-то очень важное о людях вообще. Когда он говорит о «диалогическом общении» как о «подлинной сфере жизни языка», ясно, что он высказывает своё собственное мнение, а не только точку зрения Достоевского.

В мире английского языка идея Бахтина  о том, что диалогическое общение  является центральной частью человеческой жизни и что оно вообще одно из самых основных истоков человеческого  «я» (см. [Taylor 1995]), обычно связана со словом dialogue, «диалог». Однако Бахтин говорил не просто о «диалоге», а о «диалогическом общении» и, по-моему, чтобы его хорошо понимать, нужно обращать внимание не только на слово «диалогическое», но также и на слово «общение».

По мнению Бахтина, человека можно «раскрыть - точнее, заставить его самого раскрыться - лишь путeм общения с ним, диалогически. (…) Только в общении, во взаимодействии человека с человеком раскрывается и «человек в человеке», как для других, так и для себя самого» [Бахтин 1963: 338].

Очевидно, что это совсем не то, что слово «dialogue» обозначает в  английском языке. Идея о том, чтобы  «открыть себя» для другого человека, а тем более, чтобы «раскрыть  другого человека», идет гораздо  дальше, чем значение английского  слова dialogue и чем нормальные ожидания и нормы, связанные с современным английским языком. Главное, в английском языке нет слова, соответствующего русскому слову общение, и нет связанных с этим словом понятий и ожиданий. (Здесь интересно отметить, что в русских религиозных рассуждениях иногда говорят о «Богообщении», или об «общении человека с Богом»; между тем нельзя себе представить, чтобы кто-то говорил о «диалоге» человека с Богом.)

Антрополог Дейл Песмен переводит  Бахтинское ключевое слово общение как communion и вместо выражения диалогическое общение поочередно употребляет два слова: dialogue и communion. Она также связывает, по-моему, правильно, Бахтинский принцип «диалогического общения» со словом душа. Она указывает, между прочим, что в своей работе «Автор и герой в эстетической деятельности» Бахтин «отодвигает в сторону литературу и обсуждает просто «постройку человеческих душ». (…) Бахтин хотел описывать душу как что-то возникающее между людьми, глубину души как что-то снаружи, в душе других людей» [Pesmen 2000: 272].

Песмен также связывает установку  Бахтина на «диалогическое общение» и его убежденность в значении этого общения для души отдельного человека с другими аспектами  русской культуры, которую она  называет «культурой души» («a duša culture»). Однако она заключает свои рассуждения очень осторожно, по-моему, слишком осторожно:  

 

Конечно, идеи о том, что люди могут  развивать друг друга, отдавать друг другу жизнь и душу и открывать  друг другу внутренний мир появляются не только у Бахтина и не только в культуре, основанной на душе. Эти идеи древние и широко рапространенные. Тема открытости и души как чего-то «заразительного» и связанного с развитием человека, которая все время появлялась в моих интервью [в России], тоже, конечно, не исключительно русская» [Pesmen 2000: 273].  

 

В этой осторожной оговорке не указывается, что в разных языках есть разные ключевые слова, разные, часто употребляемые  словосочетания, разные разговорные  приемы и т.д. и что эти языковые элементы можно рассматривать как  объективные доводы для разных семантических миров и разных культурных скриптов.

Например, у русского слова душа нет точного эквивалента в английском языке и нет английских эквивалентов для таких выражений, как излить душу, открытая душа, душа нараспашку или разговор по душам. Для слова общение тоже нет эквивалента, как и для столь важного (с точки зрения русской культуры) слова общаться. Существование этих слов и выражений в русском языке и их частое употребление в речи указывают на наличие культурных скриптов, которые можно сформулировать следующим образом:  

 

хорошо, если человек  хочет сказать другим людям, что  он думает

хорошо, если человек  хочет сказать другим людям, что  он чувствует  

 

С точки зрения русской культуры эти скрипты могут показаться очевидными, и носители русского языка могут предполагать, что они универсальны. Но с точки зрения многих других культур, в том числе англосаксонской культуры, они совсем не очевидны. Например, с англосаксонской точки зрения совсем не обязательно говорить другим людям, даже друзьям, что ты думаешь о их наружности или о их моральных недостатках. С другой стороны, лингвистические данные показывают, что для современной англосаксонской культуры характерны следующие скрипты:  

 

хорошо, если человек  может сказать то, что он думает, если он это хочет сказать

плохо, если человек не может сказать того, что он думает, если он это хочет сказать

хорошо, если люди могут  знать, что другие люди хотят сказать  

 

Первый из этих скриптов связан с  нормой «свободы речи», хорошо проиллюстрированной, например, в книге [Carbaugh 1988]. Второй скрипт связан с культурной установкой на то, что называется по-английски communication и что связано с такими непереводимыми английскими словами, как message и глагол to mean, или с выражением «Don’t get me wrong». Communication, у которого нет эквивалента в русском языке, совсем не то же самое, что русское общение. В английских словах communication, message и mean (в указанном смысле) важно то, что люди «хотят сказать», а не то, что они в данный момент думают или чувствуют.

Это хорошо отражается в английском разговорном приеме, связанном со словом «right» как откликом на слова  собеседника. В основном это слово  значит: «я теперь знаю, что ты хочешь сказать, - это хорошо» (см. [Wierzbicka 2002]). В русских же разговорных откликах, такиx, как «правда», «неправда», «это верно» и «это неверно», содержится установка на правду. Часто ответы, типичные для русской речи, прямо «отбрасывают то», что сказал собеседник - «без обиняков». Например, говорят «Неправда!», «Что вы!» или даже «Чушь!», «Чепуха!», «Ерунда!» и тому подобное. Это резко отличается от англосаксонских норм разговора, и во многих случаях просто нет соответствующих слов и выражений в английском языке.

Русский философ Лосский приписывает  русским «доброту», которая «свободна от фарисеизма: она есть непосредственное приятие чужого бытия в свою душу и защита его как самого себя», и он цитирует слова Кити, героини романа «Анна Каренина»: «Я не могу иначе жить как по сердцу». Он замечает:  

 

Жизнь по сердцу создает открытость души русского человека и легкость общения с людьми, простоту общения, без условности, без внешней привитой вежливости» [Лосский 1991: 292].  

 

Такое охарактеризование «русского  человека» могло бы, наверное, быть отброшенным как самодовольная национальная мифология, если бы не тот факт, что слова, ключевые для этих рассуждений, - душа и общение – в самом деле выдающиеся черты русского языка и русской повседневной речи. Нужно также отметить, что отрицательное отношение к «внешней искусственной вежливости» отражено не только в частых критических замечаниях русских писателей о западной Европе, но также в роли, какую играют в русской речи такие положительные слова, как искренний и искренность и соответствующие им отрицательные слова, вроде напускной, фальшивый, ложный, фарисейство и тому подобные.

Говоря о русских сатирических описаниях западноевропейской «поверхностной вежливости», якобы «неправдивой, неискренней  и притворной», Светлана Бойм, автор  книги «Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia», пишет:  

 

Качества, которые Достоевский  любил и рассматривал как уникально  русские, это «чистосердечность» и  «искренность» [sincerity]. Вопрос такой: в  чем русская искренность [sincerity] отличается от западной? Есть ли у нее другая история или, может быть, она отрицает историю? Сопоставительное изучение искренности [sincerity] как научная дисциплина еще не существует [Boym 1994: 99].  

 

Но на самом деле не может быть «сравнительного изучения» «sincerity», так, как и не может быть сравнительного изучения «искренности», потому что sincerity - это английское слово, в котором выражено англосаксонское понятие, тогда как искренность - русское слово, в котором выражено русское понятие. То, что и возможно, и нужно - это сопоставительное изучение разных культурных скриптов, сформулированных в универсальных понятиях. Вопрос об отношении между культурой и историей, конечно, тоже важен, и он тоже может плодотворно исследоваться в рамках модели культурных скриптов.

Мы уже видели, что поляризованный характер русского скрипта о «правде» можно связывать с дуалистическими моделями русского православия. Точно так же русскую культурную установку на «общение» можно связывать с ролью «соборности» в православии (см. об этом [Bulgakov 1976]). Русская «душа» - это не просто душа одного отдельного человека, но «душа», которая возникает и которая живет в общении с другими людьми. Как это выразил Пастернак в романе «Доктор Живаго», «человек в других людях и есть душа человека».

Русские писатели часто противопоставляли вездесущую русскую «душу» тому, что им представлялось западным «бездушием»; они также часто противопоставляли русскую любовь к «правде» тому, что они рассматривали как западный культ разума. Анджей Валицки в книге «History of Russian Thought» резюмирует такие взгляды следующим образом:  

 

Естественный разум, или способность  к абстрактному мышлению, - это только одна из умственных способностей, и  совсем не самая высокая: ее одностороннее  развитие обедняет человеческие способности  к непосредственному интуитивному пониманию правды. Только вера (…) может обеспечить цельность души. (…) Западное мышление повсюду заражено неизлечимой болезнью рационализма [Walicki 1979: 103].  

 

Подозрительное отношение к  «рационализму» тесно связано с  любовью к таким ценностям, как «душа», «общение» и «правда».