Биография Н.И Костомарова

Горькое воспоминание о том, как  он некогда слушался советов Сильвестра и его партии (следовательно, по его  выводам, не был самодержавным государем), тяжело лежало у него на сердце. Он постоянно  чувствовал, что был унижен. Понятно, что самолюбие его уязвлено было паче всего тем, что, по собственным  словам его (с. 94), "поп Сильвестр  и Алексей", считая его "неразумна  суща или разумом младенчествующа", прельстили его "лукавым советом" и держали под своим влиянием, пугая "детскими страшилы". Теперь он пришел к такому убеждению, что  слушаться советов умных людей  для царя унизительно: это значило - дозволить рабам владеть царем. И по этому поводу оказалось нужным блеснуть перед Курбским ученостью  и мудростью. Иван сыплет текстами и  примерами. Но как? В высшей степени  невпопад. Ни к селу ни к городу, как  говорится, приводит он место из пророка  Исаии: Людие, что аще уязвляетеся и пр. (с. 37), тогда как в этом месте Ветхого Завета описывается вообще наказание, грозящее Израилю за его беззакония, без всякого отношения к тому, для чего привел его Иван. Далее в своем письме (с. 39) Иван указывает на разные смуты, бедствия, на ослабление и падете Восточной Римской империи. (Это место не дает нам права признавать за Иваном "огромную" начитанность; он мог все эти знания перевести на письмо к Курбскому из любого хронографа). Московский царь из чтения истории вывел себе такое уродливое заключение, что погибель империи произошла все от того, что цари ее были послушны "епархам и сигклитам". Вот образчик того, как понимал ум Ивана Васильевича то, что ему приходилось читать!

Изложение прошедших событий царствования у Ивана в письме любопытно: оно  преисполнено умышленных" неверностей. Прежде всего нас поражает простодушное сознание в своей трусости. Вспоминая  о казанском походе, он говорит: "Каково доброхотство ко мне этих людей, которых  ты называешь мучениками? Они меня, как пленника, посадили в судно  и повезли с немногими людьми сквозь безбожную и неверную землю; если бы не всемогущая десница Всевышнего защитила мое смирение, то я бы и  жизни лишился". Таким образом, мы ясно видим, что важнейшее из дел  царствования Иванова не принадлежало ему: он сам играл здесь жалкую, глупую, комическую роль; таким он и  сам себя выставляет, нимало не понимая, как видно, того положения, в каком  он является перед глазами тех, кто  станет читать его письмо. Вместе с  тем здесь же он прилгнул, говоря, будто его везли с немногими  людьми (с малейшими), тогда как  известно, что он отравлялся в поход  с сильным войском.

Выставляя свою страдательную роль в казанском деле, жалуясь на бояр, которые его насильно тащили в  поход и подвергали опасностям, через  несколько страниц в том же своем письме Иван забывает то, что  сам говорил, и пишет (с. 70) уже  совсем противное: как будто казанское  дело было ведено самим им, вопреки  советникам, как будто он, царь, побуждал своих воевод идти на войну под  Казань, а они, воеводы, упрямились, дурно исполняли его поручения  и не хотели с ним идти под Казань. "Когда мы, - пишет царь, - начало восприняли, с Божиею помощью, воевать  с варварами, тогда посылали прежде князя Симеона Микулинского с  товарищи. А вы что тогда говорили? Что мы как будто в опалу  их послали! Сколько ни было походов  на Казанскую землю, когда вы ходили без понуждения, с желанием? Когда  же Бог явил нам свое милосердие и покорил христианству этот варварский народ, вы и тогда не хотели с нами воевать против варваров и с нами, по причине нашего нехотения, не было более пятнадцати тысяч?" Здесь  прямое противоречие тому, что мы читали в одном и том же письме царя Ивана выше. Чему же верить? Где-нибудь да Иван лжет. Но в первом месте Иван представляет сам себя простаком, трусом, которого, пользуясь его царским  саном, умные люди, для видов государственной  пользы, везут почти насильно туда, где ему страшно; во втором месте  Иван выставляет себя мудрым правителем, героем и обвиняет в трусости и  неспособности своих советников и воевод. Но всегда (кроме исключительных случаев, когда человеку нужно бывает наклепать на себя, что редко бывает, особенно при здравом уме) лгун сочиняет о себе небылицы с целью выставить  себя в хорошем свете: это согласно с человеческими слабостями. Уже  по этому одному, мимо всяких иных соображений, мы признаем ложью последнее, а не первое место Иванова письма. Рассмотрев обстоятельства событий, о которых  здесь идет речь, мы еще более  убеждаемся в справедливости нашего взгляда. Из всех исторических свидетельств того времени мы узнаем, что князь  Симеон Микулинский, о котором так  презрительно отзывается царь Иван, вместе с другими воеводами подготовил взятие Казани, да и сам царь Иван Васильевич, следуя с войском под  Казань и прибыв в Свияжск, изъявлял ему благодарность (см. Карамз. VIII, 152). Что же касается до того, будто, по нерадению воевод, с царем под Казанью не было более пятнадцати тысяч, то это вопиющая неправда. У морозовского летописца число всего войска, бывшего под Казанью, показано в 150 000 человек.

Если бы нужно было допустить, что  число это преувеличено, как действительно  бывает в наших летописях, то уж, конечно, не пришлось бы его сокращать  в десять раз. Пятнадцатью тысячами невозможно было осадить Казани. О  числе бывшего под Казанью  войска можно судить из описания взятия Казани в истории, составленной Курбским. Он повествует, что по прибытии под  Казань полк правой руки, в котором  находился и автор повествования, послан был за реку Казанку: в нем  было более (вяще) двенадцати тысяч, а  потом он прибавляет: "и пеших  и стрелков аки шесть тысящей". В этом месте для нас не совсем ясно: следует ли причислять эти  шесть тысяч к числу "более  двенадцати тысяч" или считать  их особо? Судя по способу описания, в подобных случаях, когда пешие  считаются отдельно от конных, которые  всегда здесь ставятся прежде, можно  с большою вероятностью полагать, что под двенадцатью тысячами разумеются конные, и, быть может, здесь  пропущено слово "конников", но мы не решаемся опираться на такие  очень смелые толкования. Уступим  заранее тем, которые бы упорно хотели число двенадцать тысяч считать  итогом, тем более что для нашей  цели разница не окажется очень важною. Затем, по отрезании от войска этого  отряда в 18 000 (а может быть, только в 12 000), царь (Сказ. Курбск. I, 28) повелел  все свое войско разделить надвое: половину его оставил под городом  при орудиях, немалую часть оставил  при шатрах стеречь свое здравие, а тридцать тысяч конных, устроив  их и разделив на полки по чину рыцарскому, и поставив над каждым полком по два и по три начальника, также  и пеших около пятнадцати тысяч, вывел стрельцов и Козаков  и разделил их на строевые отделы (гуфы) по воинскому порядку, поставил над  ними главно-начальствующим князя суздальского Александра, по прозванию Горбатого, и велел ждать за горами, а когда  басурманы, по своему обычаю, выйдут из лесов, то сразиться с ними.

Таким образом, Курбский указывает, что, за исключением полка правой руки, половина всего разделенного надвое войска составляла около сорока пяти тысяч; но, кроме двух таких половин, царь оставил немалую часть для  охранения своей особы На с. 39-й  того же издания сочинений Курбского  мы находим приблизительное число  войска, оставшегося и около царя у шатров. Там указывается, что  в царском полку было "вяще, нежели два-десят тысящей воинов избранных". Следовательно, по известиям  Курбского выходит, что все войско, бывшее под Казанью, простиралось от 120 000 до 130 000 человек. Разница между  Курбским и морозовским летописцем тысяч на двадцать или на тридцать - не более, но как Курбский указывает  свои числа только приблизительно и  притом два раза говорит вяще (более), то очень возможно, что между Курбским и морозовским летописцем разницу  следует считать еще менее.

Таким образом, здесь Иван является лжецом наглым и до крайности бесстыдным: он лжет перед тем, кто ни в каком  случае не может ему поверить, зная хорошо сам все обстоятельства. Понятно, что при такой явной лжи  мы не можем считать ничем другим его упреков, встречаемых в том  же письме, будто бы после взятия Казани воеводы торопились скорее воротиться домой, тогда как Курбский в своей  истории рассказывает, что мудрые и разумные советовали ему пробыть  под Казанью всю зиму с войском, чтобы "до конца выгубить воинство басурманское и царство оное себе покорить и усмирить землю навеки; но царь послушал совета своих шурьев, которые шептали ему, чтоб он спешил к царице, и направили на него других ласкателей с попами".

Из двух совершенно противоречивых известий об одном и том же - Ивана  и Курбского, мы на основании исторической критики предпочитаем последнее. Обстоятельства, известные нам из других свидетельств, подтверждают Курбского. Не воеводы  бросали войско, а сам государь прежде всех оставил его и побежал, можно сказать, опрометью. Поплывши из Казани и только переночевавши  в Свияжске, царь без остановки  плыл до Нижнего, там распустил войско и побежал на лошадях домой. Оба  шурина были с ним; это подтверждает известие Курбского о том, что  шурья побуждали царя спешить  к царице. В то время Ивану действительно  был повод к этому бегству. Царица Анастасия была в последних  днях беременности; любивший ее царь, естественно, беспокоился за нее: поэтому-то он спешил ехать до Владимира, а там известил его боярин Трахониот, что Анастасия  разрешилась от бремени благополучно, и царь с этих пор ехал уже не торопясь, но заезжал к разным святым местам для поклонения. В письме к Курбскому Иван не признает никакого достоинства, никаких заслуг за боярами  и воеводами своими в казанском  деле: "Ни единые похвалы, аще истинно  рещи достойно есть, понеже вси яко  раби с понуждением сотворили  есте, а не хотением, а паче с роптанием". Но если они были недостойны похвалы, зачем же сам Иван благодарил их и жаловал в свое время? Не у  Курбского, а в других источниках (Карамз. VIII, прмеч. 544) мы встречаем такую  речь царя Ивана к военачальникам, бывшим при взятии Казани: "О, мужественнии мои воины, бояре и воеводы, и  вси прочии страдателии знаменитии имене ради Божии и за свое отечество  и за нас! Никто же толикую показа в ньшешних временех храбрость и  победу якоже вы любимии мною. Вторые есте македоняне, и наследователи  есте храбрости прародителей ваших, показавших пресветлую победу с великим  князем Дмитрием за Доном над Мамаем. За которое ваше преславное мужество достойны есте не точию от мене благодарения, но и от Божией десницы воздаяния" и пр.

Допустим, что это более летописная риторика, чем правда, что царь Иван Васильевич говорил не так (хотя он, несомненно, любил ораторствовать и  вышеприведенная речь совершенно в  его стиле); но вот другой летописец (Ник. VII, 197) описывает, как царь Иван, возвратившись в Москву, пировал  три дня, дарил и жаловал бояр, воевод и детей боярских. За что  же он их дарил и жаловал, когда  они недостойны были никакой похвалы? Ложь царя Ивана Васильевича о  других событиях своего царствования, допущенная им в его письме к Курбскому, обличена уже Устряловым в примечаниях  к его изданию "Сказаний князя  Курбского". Таким образом (с. 92), царь пишет в этом письме: "Мы послали  тебя в нашу отчину Казань привести в послушание непослушных; ты же, вместо виновных, привел к нам невинных, напрасно на них наговаривая, а тем, против кого мы тебя послали, не сделал никакого зла". Здесь припоминается  поручение, данное некогда царем  Иваном Курбскому, усмирить волнение в  Казанской земле (1553 - 1555 гг.). Но, по справедливому  замечанию Устрялова, царь не мог  быть недоволен действиями Курбского, когда после того пожаловал его  боярином. То же оказывается и по другому поводу. Царь укоряет Курбского, что когда он послан был против крымцев под Тулу, то ничего не сделал и только ел да пил у тульского  воеводы Темкина и потом прибавляет: "Аще убо вы и раны многие претерпесте, но победы никоея же сотвористе" (с. 93). По сопоставлении царских слов с Царственною Книгою оказывается, что действительно сам хан  убежал из-под Тулы еще до прихода  воевод, однако эти воеводы не бездействовали, а погнались за ханом, поразили его, отняли у него пленников и обоз, и царь сам после того жаловал воевод за эту службу. Сам царь, в письме к Курбскому, говоря, что в то время воеводы пировали у Темкина и ничего не сделали, упоминает, однако, о ранах, которые они претерпели. Но ни Курбский, ни его товарищи не могли претерпеть ран иначе как в бою. "Уже сии раны свидетельствуют, что Курбский думал тогда не о пирах, а о битвах", - справедливо замечает Устрялов. Еще лживее, несправедливее и бесстыднее является Иван Васильевич там, где в своем письме касается ливонского дела. "Когда мы, - говорит он, - посылали вас на германские грады, семь посланий писали мы к боярину князю Петру Ив. Шуйскому и к тебе; вы же едва пошли с немногими людьми и по нашему многому приказанию взяли пятнадцать городов. Но вы взяли их по нашему напоминанию, а не по своему разуму" (с. 74). Но, во-первых, если воеводы взяли столько городов, сами будучи с немногими людьми, то тем самым заслуживают более чести и славы; во-вторых, как мог царь ставить им в вину то, что они хорошо исполняли приказание царское? Царь не мог простить им того, что, будучи сторонниками Сильвестра, они не считали полезным делом начинать войны с Ливониею. Но если они, как советники, по своему убеждению были несогласны с тем, что нравилось царю, а как верные слуги и покорные исполнители воли верховной власти с успехом делали то, что угодно было этой власти, то не должна ли была эта власть тем более ценить их заслуги? Тиран этого не понимал и не чувствовал. Он помнил только одно - и теперь попрекает Курбскому: "От попа Селивестра и от Алексея и от вас я потерпел много словесных отягчений; если мне делалось что-нибудь скорбное, вы все говорили, что это случилось ради германов". В другом месте своего письма Иван Васильевич (с. 83) упрекает Курбского и прочих бояр и воевод, что если бы не их злобесное претыкание, то вся бы Германия была за православием, и что они воздвигли на православие литовский и готфский язык и других. (Тоже оттоле литовский и готфский язык и иные множайшие воздвигосте на православие.) Таким образом, по воззрению Ивана Васильевича, его бояре и воеводы помешали ему подчинить православию всю Германию и подняли на православную Русь Литву и Швецию: если царь принужден был вести войну с этими государствами, то виною этому его бояре и воеводы. Не знаешь, чему более изумляться: безумию ли и невежеству тирана и его бессовестности или же тем историкам, которые, слыша от самого Ивана такого рода обвинения, приходят в раздумье и задают вопрос: да не были ли, в самом деле, изменниками те, которых Иван казнил и мучил? Но если допустить веру словам этого чудовища, которое лжет на каждом слове, то почему же не разделить его мнения о том, что если бы не коварные изменники, то Россия подчинила бы всю Германию православию, и что Литву и Швецию подвинули на московского государя и с ним на православие все те же изменники.

Второе письмо царя Ивана, всего  на шести страницах, отлично от первого  по тону, хотя одинаково с ним  по духу. Царь не ругается собакою, как  в первом, начинает смирением, называет себя беззаконным, блудником, мучителем, но это не более как молитвословная риторика; тут же он хвалится своими победами в Ливонии, потому что пишет  из завоеванного Вольмара. Опять, как  в первом письме, вспоминает он прошлое  и обвиняет Сильвестра, Адашева и  советников их партии, приводя некоторые  события, о которых прежде не говорил. Та же ложь, что и в первом письме, пробивается и здесь. О некоторых  намеках мы не можем ничего сказать, как, напр., о дочерях князя Курлятева, о покупке узорочьев для них, о каком-то суде Сицкого с Прозоровским, о каких-то полуторастах четях, которые, как говорит царь, были боярам дороже его сына Феодора, о какой-то стрелецкой жене. Курбский в ответе своем на это письмо, опровергая другие обвинения, об этих отозвался непониманием, заметив  только, что все это смеху достойно и пьяных баб басни. Грозный жалуется, что его разлучили с женою  Анастасиею, и прибавляет, что если б у него не отняли "юницы", то не было бы "кроновой жертвы".

Курбский превосходно отвечал  ему, что предки его не привыкли есть, подобно московским князьям, своего тела и пить крови своей братьи.

Обвинение в отравлении Анастасии, конечно, не имеет никакого основания; если были недовольны бояре, то собственно не ею, а ее братьями. Курбский действительно  отзывается о них неблагосклонно, и потому, если бы в самом деле бояре покусились на злодеяние, то жертвою  его были бы шурья царевы, а не царица, которую, напротив, многие любили. Другое обвинение бояр в намерении  возвести на престол двоюродного  брата царского, Владимира Андреевича, имеет некоторое основание, но перепутывается недоразумениями и явного ложью. Иван Васильевич говорит, будто дяди ваши (т.е. бояр) и господа уморили отца его в тюрьме и держали его самого, Владимира, с матерью в тюрьме, а он, царь, их освободил. Но уморила в тюрьме князя Андрея Ивановича мать царя Елена, а освободили его вдову и сына из заключения бояре после смерти Елены, а не царь Иван. Он указывает на то, будто хотели посадить на престол Владимира, а его, Ивана, с детьми извести. Но не видно ничего подобного такому злодейскому намерению. Известное приключение во время болезни Ивана еще в 1553 году очень темно. Действительно, ввиду ожидаемой кончины царя некоторые боялись, чтобы при малолетстве его сына не захватили власти Захарьины, царские шурья, но трудно решить, кто именно и до какой степени готовы были действительно лишить престолонаследия сына Иванова и возвести Владимира. Сам Курбский за себя ответил на это обвинение Ивану, что он никогда не думал возводить на царство Владимира, потому что считал его недостойным.