Прием «включенное наблюдение» в репортажах журнала «Русский Репортер» и представления в них народа глазами современного журналиста

Местом действия выступает Восточный  Казахстан:

«Восточный Казахстан, город Усть-Каменогорск, этнографическая деревня, раннее утро».

 Острой сквозной темой здесь  прослеживается тема межэтнических  отношений:

«…На вопрос о национальной специфике  Казахстана декан филологического  факультета Восточно-Казахстанского государственного университета, красивый пожилой казах, отвечает задумчиво:

— Мы живем во времена транзита. Многое еще не разрешено. — И добавляет  шепотом: — Назарбаев — мудрый человек, он держит равновесие. Пока он жив, все будет хорошо, а потом…

Мы даже не подозреваем, сколько  раз еще нам придется услышать эту фразу. Именно так — шепотом.

На филфаке усть-каменогорского педуниверситета нам объясняют основную проблему Казахстана: язык, язык и еще раз язык. Казахский здесь, естественно, государственный, а русский дальновидно признан языком межнационального общения. Беда в том, что только тридцать процентов этнических казахов знают казахский хотя бы на разговорном уровне. Грамматику знают единицы. Маячащий на политическом горизонте проект закона о тотальном переводе документации на казахский приводит всех в состояние тихой паники. Торжество национального самосознания — это, конечно, хорошо. Вот только русские для ВКО — это не просто часть населения. Они отцы-основатели здешней цивилизации. Не колонизаторы, а именно отцы. Сейчас здесь глухо и неявно разгорается семейный конфликт поколений».

Ненавязчивое сравнение с Россией (это еще раз подчеркивает, что Казахстан, входивший в бывший СССР, имеет сходство с Россией, ведь и люди тут живут русские): «…Мимо проносятся названия больших деревень:  Первороссийское, Тургусун, Снегирево… Неуклюже переваливаясь на грунтовке, машина сворачивает с трассы – мы в самом центре кержацкого рая, медленно едем между маленькими домиками Снегирева. Голые осенние дворы и палисады с доцветающими золотыми шарами, неопрятные огородики с брошенной картофельной ботвой, кривоватые сараюшки – вроде бы все как в России, где-нибудь под Тверью, но что-то есть странное в этой деревне, вьющейся между высоких сопок. В мирном сельском пейзаже нет главной вертикали – церкви. Зато в каждом дворе космического вида спутниковые тарелки…»

Казахстанская деревня, как и русская  – стремится к цивилизации. Церковь  уходит на второй план. Здесь можно  сказать одно, подтвердив еще раз  слова Н. Бердяева, что веру каждый выбирает себе сам. Для кого она на первом месте, а для кого-то она  и вовсе не существует.

   В репортаже отчетливо прослеживается нигилизм. А проявляется он именно в недоверии народа к власти. Люди высказывают, что все они воры и жулики. При этом, ни о какой революции не может быть и речи. Главное для них это покорность и смирение с ситуацией, даже в сегодняшнее время:

«…Толстоухов, тот, самый «главный с намыленной щекой», — еще одна здешняя легенда. В конце 20-х именно он, коммунист, начальник продотряда, наводил ужас на местные деревни. Ездил по домам, хлеб и скотину отнимал. Но совесть — странная вещь, она вне политики. Однажды Толстоухов собрал своих людей и ушел в бандиты. Вместо того чтобы обеспечивать мировую революцию кержацкой телятиной, стал яростно искоренять советскую власть. Лет шесть искоренял. Крестьян не обижал, только коммунистов стрелял. Мог в Китай уйти, но не ушел. Так и погиб в родной Бухтарме в 31-м. Памятник Толстоухову здесь никто не поставил, но помнить — помнят.

История в глазах местных жителей  — что-то вроде испытания мужества. И логика у нее простая: эпохи  строительства и труда методично  перемежаются с эпохами тотального разрушения. Самое главное — перетерпеть  и продолжать работать, работать, работать».

Героем репортажа стал обычный  человек из народа, для которого важна работа. Работа для него не только средство заработка и жизни, но еще и смысл существования, и как следствие - отличительная  черта русских от казахов, хоть и  проживают они в Казахстане.

В этой межэтнической деревне живут  и украинцы, и русские,  и казахи, и дунгане, и многие другие. Но преобладают  все же русские. Жители боятся одного:

«Сидим в одной из местных деревенских малокомплектных школ и беседуем с пожилой учительницей-казашкой. Она здешняя, родилась и выросла на Бухтарме. Давая интервью московскому журналисту, нервничает и чувствует себя официальным лицом. Но постепенно голос теплеет, лицо утрачивает суровость. И вдруг, пристально посмотрев мне в глаза, она горячо шепчет:

— Знаете, чего мы больше всего боимся? Что сюда придут казахи. Нам с  русскими хорошо. Русские умеют работать, у них справедливость есть. Без  русских мы пропадем…

 

Я ловлю себя на том, что краснею. Не напутала ли с национальным вопросом пожилая казашка? Русские, русские… Русские, которые умеют работать и несут закон и справедливость. О ком это? Но казашка ничего не путает. <…>

Фатима не русская и не казашка. Она из дунган – это маленький  народ, живущий на юге Казахстана.

— А как вас в деревне приняли?

— Хорошо. Мы только приехали, а нас  сосед уже в баню к себе позвал. Мы даже не знали, как его зовут. Так и познакомились. Это же русские, — настойчиво повторяет Фатима.

Но ведь я тоже русская. Почему же я так неудержимо краснею?

— Работать у нас умеют, — я  в очередной раз слышу эту  редкую в России фразу. — Из всех деревень Снегирево, Тургусун одни из первых. Здесь самые кержаки были. И сейчас тут люди самые живые».

Здесь еще раз отчетливо выражена точка зрения на русский народ. Подчеркивается дружба народов бывшего СССР.

 Еще один больной вопрос, которым задается журналист –  церковь.

Деревня имеет за собой трехсотлетнюю  историю. В ней сохранились традиции и обычаи, но не сохранилась церковь.  Планирует ли межэтническая деревня  воссоздать церковь снова?

На это журналист пишет следующее:

«…Эти древние села с трехсотлетней историей как-то легко перешли в постмодернистское пространство, в котором никто не томится тоской по прошлой строгой добродетели. После остывания горячей старообрядческой страсти, после мясорубки раскулачивания и войны этих людей трудно заставить поверить во что-то кроме себя самих.

«Нет ли желания возродить старую веру?» — спрашиваем мы местных  стариков. В ответ получаем удивленные взгляды и встречный вопрос: «А зачем?» На это ответить нечего. Действительно, зачем? Любая религия говорит  о том, что бог далеко. А здесь  он очень близко — в коровнике, в поле, на каждой кухне. Надо только честно работать, и бог всегда будет  с тобой. От кержацкого цивилизационного протестантизма осталось самое главное — неистребимый культ труда и внутреннее чувство порядка, справедливости. Это и есть, похоже, местная религия, куда более авторитетная, чем далекий бог, который всегда молчит. Кержаки растворились в молочных водах волшебной Бухтармы. Туда же канул строгий кержацкий бог. Теперь здесь живут их потомки — странный народ под названием русские».

 

Что касается включенного наблюдения, то журналист помимо того, что активно  включен в беседу с местными жителями, так еще и путешествует с ними по всему Восточному Казахстану, бывает на местных праздниках, в школе, у  деревенской старушки и т.д.

 

Как и характерно, для включенного  наблюдения, здесь присутствует описательный характер и мелкие детали.

Но акцент, безусловно, сделан на народ. Его мировоззрения и идеи по поводу этой сложной и несправедливой жизни.

 

 

 

 

 

 

 

Еще один яркий  материал на включенное наблюдение  - репортаж Игоря Найденова  «Корюшка – мое. Рыба с человеческим лицом». [19, стр. 40-49]

 

Как обычно, в лиде автор вводит нас в курс дела. Местом действия является город на Неве и случайные люди, которые ловили рыбу в реке Питера.

 

Как и свойственно для наблюдения, в репортаже присутствует много описательных моментов, например сцена продвижения по мосту:

 

«…Идем вдоль автомагистрали, зачем-то по-диверсантски озираясь. Хотя вокруг ни души. Только машины проносятся, едва нас не задевая. Как только достигаем опоры, автор песен лихо вскакивает на отбойник, подтягивается на руках и исчезает в чреве моста. Приходится всю эту физкультуру за ним повторять. Это непросто мне, пустому. А каково Растеряеву со снастями и ведрами для улова? Попадаю прямо на инженерные мостки. Иду след в след за проводником. Затем ползу на четвереньках. Пролезаю сквозь дырку в решетке. Судя по металлу, борьба сварочного аппарата и ножовки длится здесь с незапамятных времен. Пот заливает глаза. Когда же конец? И тут внезапно – оно. Иллюстрация закона Мерфи: «Не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже».  Перед нами возникает препятствие в виде двадцатиметрового выступа шириной сантиметров тридцать. По нему надо перебраться к месту лова, прижавшись спиной к внутреннему основанию моста. Так вот почему нужна была такая обувь».

 

Автор  настолько детально описывает  природу, людей, стиль общения героев, что у читателя ощущается присутствие. И не случайно. Особенность репортажа  – эффект присутствия.

 

Корреспондент не продумывал детально материал, он просто «включился» в  ситуацию и действовал, как и советуют теоретики журналистики: видел, слышал и запоминал. При этом, отлично передал свои ощущения от ловли рыбы и поделился раздумьями по этому поводу:

«…В общем, выбрались мы без членовредительства, честно поделили рыбу и разъехались на ночевку. Пахнущие огурцом, все в чешуе и с добычей. Свой улов я отвез питерским друзьям. Они благодарили и во время моих рассказов о рыбалке искренне делали удивленные лица.

В гостиничном номере я взглянул на себя в зеркало. Я ли это? Руки вытянулись до колен, как у неандертальца, спина сгорбилась, челюсть подалась вперед, даже надбровья как-то подозрительно  нависли над глазами.

В постели у меня сводило ноги и снилась рыба, рыба, рыба.

Наутро я позвонил знакомому  ихтиологу и поделился своими опасениями: дескать, впадаю в дикость. А что ты хочешь, ответил он, корюшка  — рыба хищная, реликтовая, ее коллективная память хранит информацию о ледниковом периоде, она неп

роизвольно передается тебе. Еще две-три рыбалки — и ты покроешься шерстью, эволюция пойдет вспять».

 

Что же касается героев, то ими стали  опять-таки простые люди, не  связанные  прямо с политикой... Эти люди безумно  любят свое дело или хобби –  ловлю корюшки.

 

Неоднократно они затрагивают  вскользь политических деятелей, но опять  же -  только в интересах ловли  рыбы, например:

 

«…Я согласился. Но потом пожалел. Тема корюшки всех так возбудила, что выяснилось много интересного: например, что у нее большой жизненный цикл — до 30 лет.

Поэтому, потроша рыбу, я думал  лишь об одном: получается, я вспарываю ножницами сверстников своего сына? Как бы от этих мыслей не стать вегетарианцем. Как Гитлер или бывший министр МВД Нургалиев. И вообще: не следует одушевлять рыбу — останешься голодным. Врешь, не возьмешь! Я — конечное звено в пищевой цепи. В любом случае, думаю, для корюшки я — бог смерти. Но вот сжимаешь ее в кулаке, а она так и косит своим мертвым чернильным глазом, скалится: «И на тебя управа найдется».

Все мы немного корюшка».

 

Когда автор рассуждает о политике, глазами героев, то подтверждается еще одна точка зрения Бердяева о  том, что Россия самая анархичная и самая безгосударственная страна, и русский народ – самый аполитичный народ в мире:

 

«Мы явно находимся на территории стратегического объекта, при этом наше первобытное занятие вступает с его технологическим предназначением  в жестокое противоречие.

К тому же сегодня инаугурация старого  нового президента, где на приеме, по слухам, будут продавать три вида корюшки».

 

Этот материал полностью аполитичен. В нем не прослеживаются народнические  и революционные  идеи.

 

Единственное, опять-таки прослеживается концепция Бердяева насчет церкви. Автор репортажа неоднократно упоминает о патриархальном Питере, обращает наше внимание на Казанский собор:

 

 

«…У Казанского собора — небольшое сборище. Может, здесь какой-нибудь протест? Снова «в молоко»: по другой уже традиции все ждут, когда в фонтан — тайком от отсутствующего полиционера — нальют шампунь и пенные шапки начнут свой сезонный круговорот. «Рашн холидэй», — слышится родная речь Бернса. «Ага, рашн хулидэй», — подтверждает кто-то языком Вени Ерофеева.

Объявляют, что открытие сезона фонтанов приурочили — вот оказия какая! — к 300-летию переноса столицы из Москвы в Санкт-Петербург. Сколько же можно носиться с этой тоской по утраченной столичности?»

 

Но журналист говорит не  столько  о церкви, сколько о людях, которым  все равно до духовной жизни. Автор  обращает внимание еще и на то, что  пора менять устои: «Сколько же можно носиться с этой тоской по утраченной столичности?»

 

И еще немного по поводу веры в Бога:

 

«Кто-то перекрестил сак – и  рыба у него назло атеистам и агностикам тут же пошла. На куполах питерских храмов бликует закатное солнце. Не хватает Перуна в небе или на худой конец Ильи-пророка с его молниями. Диковинный коктейль из суеверий и православия».

 

Автор репортажа и есть герой, который  готов повести «толпу» за собой. Он-то готов, но никакой толпы в  современной России не существует.

Каждый человек приближен к идеалу, о которых говорили народники.

У каждого человека свои идеи в  голове, и они настолько разрозненны, что люди вряд ли смогут кого-то послушать и за кем-то пойти.

 

 

Еще одна тема, на которую обращает внимание автор – социальное неравенство, которое порождает несправедливость  и недоверие среди людей:

 

«… В этом месте ловят другие люди — замечаю нагло припаркованный «лексус» — и другой снастью, она именуется «пауком». Три на три метра, арматура — целый сантиметр в сечении. Вовсе без мотни. Ячейка мелкая, берут все подряд, вплоть до мальков. Словом, работают промысловики.

К этим вообще не подходи. У них  сейчас, как у цветочников накануне 8 Марта, день год кормит, на хлеб масло мажет. Работают по двое. Один бросает и поднимает, другой собирает в ведро. Еще один без пары, похож на налогового инспектора: расстелил полиэтилен и тащит, тащит, судорожно пытаясь урвать, пока есть 
возможность.

Очевидно, что каждое место здесь  жестко застолблено. Никто никому не уступает ни пяди. Кто ближе к мосту, к стене — тот на коне. А тот, кто на повороте, рискует потерять снасть».