Взгляд на русскую эмиграцию в публицистике А. Солженицына и С. Довлатова

А. Солженицын на третью волну  не возлагает надежд. «Нет, не из эмиграции  придет спасение России. Только — что  сделает сама Россия внутри», — говорит  писатель и объясняет это «пороком русского духа», рассеянием, разобщенностью, «ожиданием властной собирающей руки». Но все же мысль о возрождении  России является и в «Зернышке», и в целом в публицистике —  краеугольной. 

 

————————

1 Басинский Павел. Буквальный  Довлатов // Российская газета. 2006. 21 августа. С. 6.

2 Солженицын А.И. Угодило  зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Часть 1 // Новый  мир. 1998. № 9, 11; 1999. №2. Часть 2 // Новый  мир. 2000. №9. Часть 3 // Новый мир. 2000. № 12. Часть 4 // Новый мир. 2003. №  11. В данном случае: Новый мир. 1998. №9. С. 80. В дальнейшем текст  цитируется по этому изданию.  Сохраняется авторская орфография, пунктуация, авторский курсив, написание  «Первой, Третьей эмиграции» с  большой буквы.

3 Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб, 1996; Сергей  Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции  «Довлатовские чтения». СПб, 1991.

4 Довлатов С. Писатель  в роли Кассандры. Продолжение  невидимой книги. Выступление  на Международной конференции  «Литература в эмиграции: третья  волна» // Довлатов С. Речь без  перевода… или Колонки редактора.  Ранее неизданные материалы. М., 2006. С. 252. В дальнейшем цитаты в  тексте всей статьи приводятся  по этому изданию.

5 Приложение 2. Филиал: голос  Довлатова // Сухих И. Сергей  Довлатов: время, место, судьба. СПб, 1996. С. 354.

6 Там же. С. 354—355.

7 Там же. С. 356.

8 Там же.

9 Там же. С. 355. 

 

Ф. Шакурова

г. Уфа, Уфимский филиал Московского  государственного гуманитарного университета им. М.А. Шолохова 

 

СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ И ДИССИДЕНТЫ

Литературное творчество Сергея Довлатова не может не вызывать ассоциаций с творчеством А.П. Чехова. В его произведениях не встретишь  прямой и явной критики тех  или иных сторон общественно-политической жизни. Как и у Чехова, в центре художественного повествования  С. Довлатова — человек, частное  лицо.

С. Довлатов писал: «Я не был  антисоветским писателем, и все  же меня не публиковали. Я все думал  — почему? И наконец понял. Того, о чем я пишу, не существует. То есть в жизни оно, конечно, имеется. А в литературе не существует. Власти притворяются, что этой жизни нет».

Темы, которые брал С. Довлатов, не были свойственны российской и  советской литературе в целом. В  очерке «Блеск и нищета русской литературы», подготовленном для американских читателей, он рассказывает, как литература в  России постепенно присваивала себе функции, вовсе для нее не характерные.

В результате из явления чисто  эстетического, сугубо художественного  литература превращалась в учебник  жизни. Вместо сокровища она превратилась в инструкцию по добыче золота. Четыре гиганта русской прозы — Толстой, Достоевский, Тургенев и Гоголь, попытавшись  выразить себя в общественно-политических и духовно-религиозных сферах деятельности, губили в себе художников. «Лучшие  русские писатели, достигнув высочайшего  уровня в своем творчестве, начинали испытывать безудержную тягу к общественно-политической деятельности, и все без исключения потерпели неудачу».

Из всех великих русских  писателей, отмечает Сергей Довлатов, только Чехов «не опустился до общественно-политических телодвижений»  и сохранил в себе художника.

Писательское кредо С. Довлатова состоит в том, чтобы  не соблазняться «никакой общественно-политической ролью». Писатель должен оставаться поэтом, художником, творцом, а не заниматься оценкой существующих реалий.

Это не значит, что подлинная  литература не оказывает благотворного  нравственного воздействия на читателя. Оказывает, но сложным косвенным  образом. С. Довлатов отмечает в своем  очерке:

«Когда вы читаете замечательную  книгу, слушаете прекрасную музыку, разглядываете  талантливую живопись, вы вдруг отрываетесь  на мгновение и беззвучно произносите  такие слова:

«Боже, как глупо, пошло  и лживо я живу! Как я беспечен, жесток и некрасив! Сегодня же, сейчас же начну жить иначе — достойно, благородно и умно…».

Вот это чувство, религиозное  в своей основе, и есть момент нравственного торжества литературы, оно, это чувство, — и есть плод ее морального воздействия, оказываемого чисто эстетическими средствами…».

Сергей Довлатов сходен с  Чеховым и характером. Ему присуща  врожденная интеллигентность. Его отличает тактичное и деликатное отношение  к людям. Он скромен и честен. Честен прежде всего по отношению к себе. Он не стремится выглядеть лучше, чем он есть на самом деле.

«Органическое беззлобие» (выражение  Ерофеева) — главная черта писателя Довлатова. Он никому не мстит, никого не обвиняет и никого не осуждает.

С. Довлатов, являющийся по сути жертвой тоталитарной советской  системы, вынужденный эмигрировать в Америку, вполне осознанно отказывается от прямой критики тоталитаризма, социализма и любых других общественно-политических тенденций, течений и событий  в своем литературном творчестве. Он вне политики, вне общественно-политической практики. Его произведения аполитичны.

Эта особенность его менталитета  проявляется и в том, как он изображает диссидентов, живущих в  эмиграции.

В 1989 г. вышла в свет повесть  Сергея Довлатова «Филиал (записки  ведущего)». В ней повествуется о  поездке автора в Калифорнию. Довлатов, работающий на американском радио «Либерти», получает задание от редактора Тарасевича подготовить материал о работе симпозиума «Новая Россия».

На нем было много русских  эмигрантов: ученых, литераторов, священнослужителей. Диссиденты представляют два разных течения: почвенников и либералов.

«В первый же день они категорически  размежевались.

Почвенники щеголяли в  двубортных костюмах, синтетических  галстуках и ботинках на литой  резине. Либералы были преимущественно  в джинсах, свитерах и замшевых куртках.

Почвенники добросовестно  сидели в аудитории. Либералы в основном бродили по коридорам.

Почвенники испытывали взаимное отвращение, но действовали сообща. Либералы были связаны взаимным расположением, но гуляли поодиночке.

Почвенники ждали Синявского, чтобы дезавуировать его в  глазах американцев. Либералы поджидали  Максимова и, в общем, с такой  же целью.

Почвенники употребляли  выражения с былинным оттенком. Такие, допустим, как «паче чаяния» или  «ничтоже сумняшеся»… Либералы же использовали современные формулировки типа: «За такие вещи бьют по физиономии!»  Или: «Поцелуйтесь с Риббентропом!». А также: «Сахаров вам этого не простит».

Почвенники не владели  английским языком и заявляли об этом с гордостью. Либерали тоже не владели  английским и стыдились этого».

Довлатов тонко подметил особенности, присущие ментальности русских  эмигрантов. «Вечером нам показывали достопримечательности… Сначала нам  показывали каньон, что-то вроде ущелья. Увязавшийся с нами Ковригин поглядел и говорит:

— Под Мелитополем таких  каньонов до хрена!

Мы поехали дальше. Осмотрели  сельскохозяйственную ферму: жилые  постройки, зернохранилище, конюшню.

Ковригин недовольно сказал:

— Наши лошади в три раза больше!

— Это пони, — сказал мистер Хиггинс…

…Затем мы побывали в форте  Ромпер. Ознакомились с какой-то исторической мортирой. Ковригин заглянул в ее холодный ствол и отчеканил:

— То ли дело наша зенитная артиллерия!»

Подобное высокомерное отношение  к достижениям других народов  проистекает из этноцентризма, а заканчивается самовозвеличиванием, самовосхвалением нации. Для этноцентристского сознания характерно восприятие собственной нации в качестве центра всего человечества, своеобразного «пупа земли».

Этноцентризм не имеет  ничего общего с патриотизмом. Он проистекает  не из любви к родине, а из нелюбви  к другим народам, из невежества и  нежелания признавать существование  других наций.

«Смехотворным пристрастием к собственной стране» называл  это свойство массового сознания английский лорд Болингброк, живший в  восемнадцатом столетии.

У русских эмигрантов, живущих  в Америке, этноцентризм проявлялся, в частности, в нежелании изучать  язык того государства, в котором  они поселились.

В произведении «Соло на ундервуде» читаем:

«Дело происходит в нашей  русской колонии (Имеется в виду район, населенный русскими эмигрантами  в Нью-Йорке — Ф.Ш.). Мы с женой  садимся в лифт. За нами — американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой  эмигрант. Говорит мальчику:

— Нажми четвертый этаж!

Мальчик не понимает.

— Нажми четвертый этаж!

Моя жена вмешивается:

— Он не понимает. Он — американец.

Эмигрант не то что сердится. Скорее — выражает удивление:

— Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый  этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!»

Диссиденты, принимающие  участие в симпозиуме «Новая Россия», хотят своей стране блага, но при  этом проявляют бездушие к людям, проживающим в ней.

В «Филиале» читаем:

«На одном из заседаний  вспомнили про Сахарова и Елену  Боннэр. Заговорили о ее судьбе. (Сахаров  тогда находился в Горьком). Решили направить петицию советским  властям. Потребовать, чтобы Елену  Георгиевну выпустили на Запад.

Вдруг Большаков сказал:

— Почему бы ей не сесть в  тюрьму?! Все сидят, а она чем  же лучше других?! Оттянула бы годика три-четыре. Вызвала бы повышенный международный  резонанс.

Все закричали:

— Но ведь она больная  и старая женщина!

Большаков объяснил:

— Вот и прекрасно. Если она умрет в тюрьме, резонанс будет  еще сильнее».

Почему те, кого обычно представляют в качестве героев, предстают в  произведениях С. Довлатова такими смешными? Вероятно, ему был неприятен  тот пафос, с которым диссиденты обличали советский строй.

Во время обличительного выступления юриста Гуляева один из персонажей говорит другому:

«— После коммунистов  я больше всего ненавижу антикоммунистов». Эту фразу Довлатов вторично воспроизвел  в «Записных книжках».

Повесть «Филиал» местами  напоминает серию фельетонов. Вот  писатель и редактор Большаков выступает  «о бесчинствах советской цензуры».

«Не успел Большаков закончить, как в проход между рядами шагнула  американка средних лет.

— Долой цензуру, — крикнула она, — в России и на Западе.

И затем:

— Вы говорили о Пастернаке и Булгакове. Со мной произошла абсолютно  такая же история. Мой лучший роман  «Вернись, сперматозоид!» подвергся  нападкам цензуры. Его отказались приобрести две школьные библиотеки в Коннектикуте и на Аляске. Предлагаю создать  международную ассоциацию жертв  цензуры!».

Довлатов замечает фальшь и краснобайство выступающих  диссидентов, подчас приписывающих  себе несуществующие заслуги, их самовозвеличивание. Бывает, что людьми, занимающимися  политической деятельностью, движет гордыня, а не любовь к ближнему. Ненависти  в их сердце больше, чем любви.

«Наступил последний день конференции…

Все охотно согласились, что  Россия — государство будущего, ибо прошлое ее ужасающе, а настоящее  туманно.

Наконец все дружно решили, что эмиграция — ее достойный  филиал».

Только в конце повести  становится ясно, почему произведение носит название «Филиал». Эмигрировав  из России, диссиденты сохранили черты  и нравы, присущие всем российским людям. Именно в этом смысле эмиграция третьей  волны представляла собой российский филиал…

С. Довлатов обращает внимание на еще одно странное свойство, которое  проявила русская интеллигенция. Она  любила демонстрировать свою образованность, начитанность, любовь к искусству.

Один женский персонаж, не замечая собственного лицемерия, говорит: «Чтобы успокоиться, мне пришлось долго листать альбом репродукций  Ван Гога».

А вот говорит другая: «Все, беру такси до Комарова. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха».

Однако к подобным недостаткам  русской натуры С. Довлатов относился  вполне терпимо. Они проистекали  от человеческого несовершенства.

Но что он страстно ненавидел, так это российское хамство.

«Хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность».

Описание Нью-йорского сабвея он заключает следующими словами:

«Здесь вас могут ограбить. Однако дверью перед вашей физиономией  не хлопнут. А это, я считаю, главное».  

 

 

         О. Кутмина

г. Омск, Омский государственный  университет им. Ф.М. Достоевского

ДОКУМЕНТАЛЬНО-МЕМУАРНЫЙ  ОБРАЗ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА В КНИГЕ  В. Л. СОЛОВЬЕВА и Е. КЛЕПИКОВОЙ «ДОВЛАТОВ  ВВЕРХ НОГАМИ»

Одна из главных особенностей современной литературной ситуации заключается в том, что интерес  читателей, а значит, и авторов (они  всегда в одной упряжке) явно сместился  в сторону книг, посвященных описанию судьбы и творчества какой-либо известной личности. В начале нового XXI века выяснилось, что гораздо интереснее читать не выдуманные, иногда вымученные сюжеты, а простые, непридуманные истории жизни некоей литературной знаменитости. Назовем лишь некоторые книги: А. Найман «Рассказы об Анне Ахматовой», А. Битов «Неизбежность ненаписанного», А. Солженицын «Бодался теленок с дубом». Я специально называю такие тексты о «знаменитостях», которые написали как они сами, так и третьи лица (Битов и Солженицын в моем перечне).

В отдельную группу при  этом выделились тексты о Сергее Довлатове. Ныне покойный, он стал легендарной  личностью сравнительно недавно. Естественно, что к читателям он пришел сначала  своими уникальными рассказами, а  потом уже появились и книги, посвященные его жизни и творчеству. Назовем эти произведения: