Этические воззрения Аристотеля

Итак, чтобы стать добродетельным человеком, помимо знания, что есть добро и зло, требуется также  известное время для воспитания характера. Как одна ласточка не делает еще весны, так и один хороший  поступок не ведет к добродетели. Кроме того, каждый из нас несет  на себе груз своей предшествующей деятельности, т. е. результат прежнего образа мышления и поведения. Поэтому  нельзя сказать, что прошлый опыт в сфере нравственности не проявляется  в настоящем; напротив, настоящее (в  нравственности) — это в значительной степени концентрированный (этический) опыт прошлого. Естественно, воспитание лучше всего начинать с детского возраста. Поэтому в сфере воспитания граждан Аристотель отводит большую роль законодательству и государству.

Обратимся к аристотелевскому анализу  некоторых этических добродетелей, связанных с волевой («неразумной») частью души и приобретенных путем  воспитания. Начнем с мужества (andreia), которое, согласно Аристотелю, представляет среднее между ее недостатком (трусостью) и избытком (безрассудной отважностью). Другими словами, только мужество — добродетель, а его недостаток, трусость, является пороком, как и избыток мужества — безрассудная отважность. Но так как последняя встречается редко, она не имеет названия (как, впрочем, многие другие состояния души). Обычно мужество противопоставляется трусости как ее крайность, хотя на деле мужество не крайность, а именно середина.

По аристотелевской «модели», соотношение  между серединой, недостатком и  избытком таково: середина противостоит крайностям, крайности же противостоят друг другу и середине. Середина превышает недостаток, но является недостатком по отношению к избытку. «Так, мужественный кажется смельчаком по сравнению с трусом и трусом — по сравнению со смельчаком». Далее Аристотель утверждает: «Середине же в одних случаях более противоположно то, в чем недостаток, в других — то, в чем избыток; скажем, мужеству более противоположна не смелость, в которой избыток, а трусость, в которой недостаток...».

Судя по некоторым высказываниям  Аристотеля, он представляет себе противоположности этического порядка несколько пространственно-геометрически или, во всяком случае, придает им подчеркнуто количественную характеристику. Так, удаленность противоположных этических крайностей друг от друга он приравнивает к взаимной «удаленности» друг от друга большой и малой величин. По его довольно категорически звучащему заявлению, «крайности же не имеют между собой никакого сходства». Между тем крайности нередко сходятся и даже переходят друг в друга. Например, малодушный человек, доведенный до состояния отчаяния, способен выказать храбрость и безрассудную смелость. Впрочем, Аристотель отходит от идеи об огромном различии между крайностями в сфере этики, указывая на тот факт, что тот кто переступает границы отважности и выглядит безрассудно отважным, смельчаком, подчас па деле не является таковым: «Кажется, что смельчак – это хвастун, и он склонен приписывать себе мужество: он хочет, чтобы казалось, будто он относится к опасностям так, как мужественный на самом деле к ним относится, и потому, где удается, разыгрывает мужество. Вот почему многие из смельчаков... не выдерживают настоящих опасностей. ...Кроме того смельчаки в преддверии опасности безоглядны и полны рвения, но в самой опасности отступают, а мужественные решительны в деле, а перед тем спокойны». Трусливый и изнеженный человек в отличие от мужественного «принимает смерть не потому, что это хорошо, а потому, что это избавляет от зла», от жизненных невзгод. Поэтому самоубийство — малодушие.

В третьей книге «Никомаховой этики» Аристотель характеризует пять разновидностей мужества. К первой относится гражданское мужество, которое «больше всего походит на собственно мужество» (там же), ибо «оно происходит от добродетели, а именно: от стыда, от стремления к прекрасному, т. е. к чести...». Если граждане проявляют смелость «по принуждению начальников», то их мужество не является подлинным, во всяком случае, их мужество ниже по степени, так как «они поступают так не от стыда, а от страха, избегая не позора, а страдания...».

Философ описывает особенности  остальных видов мужества, а именно: мужество опытных (имеется в виду главным образом военное мужество), мужество яростных, мужество самонадеянных  и мужество не знающих страха. Определяя  мужество в отношении к страданию, боли и удовольствию, Аристотель называет мужественным того, кто стойко переносит  страдания: «...мужество сопряжено со страданиями и ему но праву воздают хвалу; в самом деле, переносить страдания тяжелей, чем воздерживаться от удовольствий». Мужественный человек выдерживает страдания в опасных ситуациях сообразно добродетели...». Высшее благо, совпадающее с высшей формой деятельности и наилучшей добродетелью, есть счастье, блаженство.

Счастье как цель человеческой жизни  самодостаточно; оно представляет собой  деятельность, избираемую саму но себе. Существует три вида деятельности, избираемых сами по себе: развлечения (paidion), добродетельные поступки, т. е. деятельность, сообразная добродетели, и теорийносозерцательная деятельность.

В связи с распространенными  в современном западном обществе «массового потребления» концепциями  о сущности жизни как игре и  о счастье как погоне за наслаждениями  весьма актуально звучат слова Аристотеля о том, что многие люди не щадят «ни тела, ни денег» ради развлечений и забав, в которых они видят цель жизни. Такие люди приятны тиранам, падким до разного рода игр и развлечений. Последние, желательные сами по себе, недостойны добродетельного человека, ибо для такого человека ценным является лишь то, что сообразовано с добродетелью. Поэтому глупыми и слишком уж детскими покажутся усердие и труд ради развлечений. Игры и развлечения нужны детям для их развития. Для взрослых термин eydaimonia происходит от еу – «добро» — и daimon – «божество». В древнейший (дофилософский) период общественного сознания человек, покровительствуемый благим даймоном, назывался eydaimon, т. е. «счастливый». Здесь мы не можем исследовать трансформацию религиозной идеи судьбы в идею нравственной нормы. Отметим в этой связи лишь следующее. Демокрит был одним из первых, кто сделал вопрос о счастье (евдаймонин) центральным вопросом своей этики, tic-ходя из того, что боги не имеют никакого отношения к человеческому счастью, он заменил понятие eydaimon понятием eythymia — «благое расположение души», «благодушие». По его мысли, счастье заключается не в богатстве и даже не столько в том, чем объективно человек располагает, сколько в хорошем состоянии духа, возникающем, в частности, «благодаря умеренности в наслаждениях и размеренной жизни». Это несколько субъективистски звучащее понятие счастья, предложенное Демокритом, не удержалось в этическом языке греков; вместо него сохранилось традиционное понятие eydaimon, хотя и переосмысленное. Вслед за Сократом и Платоном Аристотель под eydaimon имел в виду духовные (и в умеренных размерах материальные) блага, объективное обладание которыми делает человека счастливым.

Как мы уже знаем, говоря о добродетелях, Аристотель разделяет их на два вида: этические и дианоэтические. Первые управляются практической мудростью: человек, как существо нравственное, контролирует свои низменные потребности, инстинкты, чувства и побуждения. Несомненно, этические добродетели  совершенствуют человека, вырабатывая  в нем склонность к поступкам  и благим намерениям. Они свойственны  свободному человеку, способному самостоятельно сделать выбор, а также оценить  свои поступки и нести за них ответственность. Тем не менее этические добродетели касаются обыкновенных человеческих дел и проявляются в практической деятельности людей, отнюдь не являющейся высшей формой жизни и деятельности. Сказанное относится также к политической и военной деятельности. Между тем человек должен стремиться к высшей форме жизни и деятельности, каковой является bios theoretikos («созерцательная жизнь»). На этом пути человек развивает свои наилучшие способности — интеллект (ум, nous), мудрость. Аристотель говорит, что человеческий разум, ум,— это начало, правящее нами и ведущее нас к прекрасному и божественному, «будучи то ли само божественным, то ли самой божественной частью в нас...».

С точки зрения Аристотеля, «теорийное» (умозрительное, созерцательное) постижение действительности – высшая форма жизни и деятельности. философия, предметом которой являются начала и причины, – наиболее теорийная (умозрительная) из наук. Следовательно, жизнь, посвященная философии, – наиболее ценная; занятия философией приносят истинное наслаждение, подлинное блаженство. К тому же созерцательная деятельность разума – самая продолжительная из всех видов деятельности; она отличается значительностью, существует, ради самой себя, не стремится ни к какой внешней цели и лишена треволнений в той мере, в какой это возможно для человека. Собственно говоря, созерцательная жизнь выше жизни, возможной для человеческой природы; она зависит от божьей искры в человеке: если бы даже кто-либо и прожил ее, то не потому, что он человек, а потому, что в нем есть нечто божественное. Тем не менее именно к такой разумной жизни должен больше всего стремиться человек, ибо она подобна божественной жизни и выше смерти. Насколько это в наших силах, мы должны стремиться к бессмертию. Отсюда не лишенные патетических нот слова Аристотеля: «Нет, не нужно следовать увещеваниям «человеку разуметь (phronein) человеческое» и «смертному – смертное»; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to dzen), соответствующей наивысшему в самом себе; право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит».

Непреходящей заслугой Аристотеля остается создание науки, названной  им этикой. Впервые среди греческих  мыслителей он основой нравственности сделал волю, преодолев тем самым  в значительной степени интеллектуалистическую этику Сократа и Платона. Мы говорим «в значительной степени», потому что для Аристотеля этические добродетели, связанные с волей, представляют собой нечто менее ценное по сравнению с добродетелями диапоэтическими и первые из добродетелей подчинены последним. Оставаясь в рамках интеллектуалистической этики, Аристотель считал деятельность разума высшей формой жизни и деятельности, ни с чем не сравнимой ценностью; свободное же от материи «чистое» мышление он рассматривал как верховное начало в мире – божество. В сфере верховного разума (бога) субъект и объект, мысль и предмет мысли совпадают, т. е. верховный разум есть мышление о мышлении. Хотя человек никогда не достигнет уровня божественной жизни, но, насколько это в его силах, он должен стремиться к нему, в частности к bios theoretikos, как идеалу.

Утверждение этого интеллектуально-этического идеала позволило Аристотелю создать, с одной стороны, реалистическую этику, основанную на сущем, т. е. на нормах и принципах, взятых из самой жизни, какова она есть в действительности, а с другой — этику, не лишенную идеала, т. е. принципа, призывающего человека к должному интеллектуальному и нравственному совершенствованию и в этом смысле — к возвышению над сущим, к обретению власти над действительным положением вещей. Тем самым великий Аристотель избежал как этической утопии («божественного безумия») Платона, так и нравственной «антиутопии» (релятивизма) софистов. Платоновская этика, исходившая из трансцендентного идеала, вела к отрицанию земной жизни, этическая установка же софистов — к аморализму и оправданию насилия и произвола по принципу «право (справедливость, благо, истина) есть сила, а сила –право»: кто победил, тот и прав; победителей не судят; для победы все средства хороши.

Современные платоники и сторонники христианства считают, что имеются  фундаментальные проблемы — устранение страданий, зла, удовлетворительное решение  которых невозможно на пути, указываемом  аристотелизмом,— на пути безграничного прогресса культурной жизни.

Действительно, из учения Аристотеля следует, что страдания и зло  не могут полностью исчезнуть  в мире, в котором живет и  действует человек, ибо «материя»  непреодолима; человек смертен, обречен  на смерть, а достигнутый им уровень  совершенства всегда относителен. Платоники  и христианские философы, как и  Аристотель, признают неодолимость страданий  и зла на земле. Однако, не разделяя аристотелевского оптимистического мироощущения и жизнерадостности, они считают  невозможным примирить человеческую совесть € тем, что жизнелюбивые язычники-эллины рассматривали просто как неприятный (хотя и неизбежный) факт, который желательно по возможности  игнорировать, т. е. со злом и несчастьями. Отсюда и призыв платоников и христианских философов преодолеть данный мир, оторвавшись  от него, «поднявшись над ним» и  слившись с богом — идеалом  духовной действительности.

И даже далекий от умонастроения  платоников и приверженцев христианства Бертран Рассел вслед за последними находит недостаток этики Аристотеля также в игнорировании религиозного элемента: «Можно сказать, что он  оставляет без внимания всю сферу человеческих переживаний, связанных с религией. Все, что он имеет сказать, будет полезно обеспеченным людям с неразвитыми страстями; но ему нечего сказать тем, кто одержим богом или дьяволом, или тем, кого видимое несчастье доводит до отчаяния».

Верно, конечно, что Аристотелю действительно  нечего сказать «тем, кто одержим  богом или дьяволом», но верно  и то, что Аристотель относил одержимость «богом или дьяволом» к ненормальному душевному состоянию, а стало быть, к области явлений, исследование которых не входило в задачу его психологии и этики. Думается, что не совсем справедливо также заявление Б. Рассела о том, что Аристотелю нечего сказать «тем, кого видимое несчастье доводит до отчаяния». Вся этика Аристотеля, весь ее пафос, смысл и назначение состоит как раз в том, чтобы показать, как избежать несчастья и достигнуть счастья, доступного смертному человеку. По духу этического учения Аристотеля, благополучие человека зависит от его разума, благоразумия, предусмотрительности.

Аристотель поставил науку (разум) выше нравственности (совести), сделав тем самым нравственным идеалом  созерцательную жизнь. Сообразно своему этическому идеалу Аристотель высоко ценит традиционные античные добродетели гражданина — мудрость, мужество, справедливость, а также дружбу. Однако он не ведает о любви человека к человеку в том смысле, как этому стали учить христианские богословы; гуманизм Аристотеля, ограничиваясь дружбой и доброжелательностью во взаимоотношениях между людьми, совершенно отличен от принципа христианского гуманизма, согласно которому «все люди — братья», т. е. все равны перед богом. Аристотель далек от идеи равенства людей.

Действительно, аристотелевская этика  исходит из того, что люди не одинаковы  по своим способностям, формам деятельности и степени активности, поэтому  и возможный для людей уровень  благоденствия, счастья или блаженства разный, а у некоторых жизнь  может оказаться в общем и целом несчастной.

Так, Аристотель считает, что у раба не может быть счастья. Общеизвестно, что в вопросе о рабстве Аристотель не поднялся выше предрассудков своего времени. Он выдвинул теорию о «естественном» превосходстве эллинов («свободных по природе») над «варварами» («рабами по природе») и об оправданности господства первых над вторыми. Но, поскольку на практике обращали в рабов не только «варваров» (не греков), но и эллинов, постольку Аристотель вынужден был признавать известную правоту своих оппонентов, считавших, что люди становятся рабами «по закону» (например/ захват пленных на войне), а не «по природе». Так, он пишет, что «колебание во взглядах на природу рабства имеет некоторое основание: с одной стороны, одни не являются по природе рабами, а другие – свободными, а с другой стороны, у некоторых это различие существует и для них полезно и справедливо одному быть в рабстве, другому – господствовать...».