Художественное своеобразие повестей Н. Дуровой

Мир ее праху! Вечная память в назидание потомству ее доблестной душе!»

2. Дурова – писательница.

Если бы Надежда Дурова не совершила ничего более замечательного в своей жизни, кроме военных подвигов, то и тогда ее имя заслуживало бы занесения на страницы истории. Но она много сделала и на другом поприще — художественной литературы.

К сожалению, ее литературная деятельность оказалась полностью  забытой. Как мы видели, о ней не было даже упомянуто в надгробной эпитафии. Деятельность Н. А. Дуровой как писательницы тем более удивительна, что она никогда нигде не училась. Однако оставленное ею литературное наследство выдает в ней подлинного мастера, вызывавшего восхищение не только читателей, но и корифеев литературы  А. С. Пушкина и В. Г. Белинского.

Знакомство А. С. Пушкина  с творчеством Дуровой произошло  благодаря ее брату, Василию Андреевичу Дурову, предложившему издать сестрины «Записки». Судьба автора показалась Пушкину так любопытна и таинственна, что разрешение загадки «кавалерист-девицы», по его мнению, должно было произвести сильное впечатление. Он согласился купить рукопись.

Поместив отрывок из «Записок» в журнале «Современник», Пушкин снабдил его следующим  предисловием: «С неизъяснимым участием прочли мы признание женщины, столь необыкновенной; с изумлением увидели, что нежные пальчики, некогда сжимавшие окровавленную  рукоять  уланской   сабли,  владеют    и    пером   быстрым, живописным и пламенным»[7]. Названное Пушкиным имя автора «Записок» встревожило Дурову, и она просит издать книгу под псевдонимом «Русской амазонки, известной под именем Александрова». Вышедшее вслед за журнальной публикацией отдельное издание имело заглавие: «Кавалерист-девица. Происшествие в России» и вовсе не указывало имени автора. Рассказ в «Записках» ведется от лица А. П. Дурова, хотя на титульном листе издатель Иван Бутовский указал, что сочинительница «Записок» — его двоюродная сестра, то есть женщина. Таким образом, Пушкин был первым, кто раскрыл русским людям полное имя и тайну корнета Александрова, рассказал историю кавалерист-девицы.

Дурова относилась к  Пушкину с чувством глубокого  преклонения перед его талантом, в чем опять-таки выразилась ее большая художественная культура. Неодолимое желание привлечь на свои произведения «сияние его имени» владеет ею. «Я только это и имел в виду,— пишет она в своих записках, — чтобы отдать их на суд и под покровительство таланту, которому не знаю равного». И сияние имени Пушкина озарило «Записки» Дуровой. Литературное достоинство их было, по мнению В. Г, Белинского, так велико, что некоторые приняли их за мистификацию со стороны Пушкина. В числе этих некоторых был и сам Белинский. «Если это мистификация, писал он, то признаемся, очень мастерская; если подлинные записки, то занимательные и увлекательные до невероятности»[2].

Да, это были подлинные  записки, и действительно они  читались с увлечением. Главный интерес в них представляла незаурядная личность автора. «Боже мой, — писал далее Белинский,— что за чудный, что за дивный феномен нравственного мира героиня этих записок, с ее юношескою проказливостью, рыцарским духом; отвращением к женскому платью и женским занятиям, с ее глубоким поэтическим чувством, с ее грустным, тоскливым порыванием на раздолье военной жизни из-под тяжкой опеки доброй, но не понимавшей ее матери!»[2].

Особенно высокого мнения критик был о языке «Записок»: «И что за язык, что за слог у Девицы-кавалериста! Кажется, сам "Пушкин отдал ей свое прозаическое перо, и ему-то обязана она этою мужественною твердостью и силою, этою яркою выразительностью своего слога, этой живописною увлекательностью своего рассказа, всегда полного, проникнутого какою-то скрытою мыслию»[2].

Несколькими словами  Пушкин обрисовал главные достоинства  писательницы — искренний и небрежный рассказ, отсутствие авторских притязаний, предельную простоту. Пушкину не удалось сделать разбора следующего тома. Дурова послала ему вторую часть «Записок» 22 декабря 1836 года. Но издание их уже было поручено И. Г. Бутовскому. Дурова вспоминает об этом в повести «Год жизни в Петербурге»: «Я имела глупость лишить свои Записки блистательнейшего их украшения, их высшей славы — имени бессмертного поэта!»[3].

В 1838 году в литературном прибавлении к «Русскому инвалиду»  № 41 были напечатаны дополнения к «Запискам»—  «Некоторые черты из детских лет». Прочитав их, Белинский отметил: «Глубоко поразил нас этот отрывок... и по выходе книги мы вновь перечли красноречивые и живые страницы дико страшного и поэтического детства Девицы-кавалериста... ее детство — это богатый предмет для поэзии и мудреная задача для психологии»[2].

Если бы Надежда Дурова не имела признания писателя —  ее литературная деятельность не пошла бы дальше опубликования воспоминаний о войне. Но воспоминания были только началом, за которым последовали и рассказы, и повести, и романы. Правда, начало было сделано под покровительством Пушкина, но нельзя не признать и личных дарований автора. После «Записок» Дурова напечатала в журнале «Библиотека для чтения» рассказ «Т-ская красавица, или игра судьбы». В сборник повестей и рассказов Н. Дуровой 1839 года он вошел под названием «Игра судьбы, или противозаконная любовь. Истинное происшествие, случившееся на родине автора». Рассказ этот имеет автобиографические черты. В основе его лежит тема женской судьбы и протест против косности семейных отношений. В том же журнале в 1838 году был напечатан рассказ «Граф Мавридий».

В следующем году вышла  отдельным изданием повесть «Год жизни в Петербурге, или невыгоды третьего посещения». Эта повесть интересна во многих отношениях; кроме автобиографических черт, она содержит ценные свидетельства современника о жизни Пушкина. Мы видим поэта, отдыхающего в кругу семьи, занятою литературной работой и издательскими делами. Дурова рассказывает о местах старого Петербурга, где она бывала пятнадцать лет назад. Многие из этих мест овеяны именем Пушкина. Вот домик в Коломне, где более двух лет Дурова жила у своего родственника. Не он ли описан в поэме Пушкина? Вид памятника Александру I заставляет ее горестно всплеснуть руками. Сколько воспоминаний вызывает этот апофеоз войны — высокая с ангелом колонна, на которую Дурова смотрит с невыразимой печалью. Вот Каменный остров, где Пушкин снимает дачу. Дурова осматривает город. Пушкин показывает ей место казни декабристов, но она с ужасом и содроганием отвращает взор от эшафота «несчастных».

«Девицу-кавалериста» принимают  во многих домах, ее зазывают в гости, вспоминая о ее героическом прошлом и интересуясь настоящим: еще бы, женщина в черном сюртуке, в серых с лампасами брюках, с орденом в петлице — как это необычайно!

Особенностью повести  была ее современность. Как отметил в своем отзыве П. А. Плетнев, успех повести увеличивался оттого, что выход ее не был отделен законным промежутком времени от эпохи события. Плетнев полагал это необходимым условием для «художнического интереса». Любопытнейшим предметом для наблюдения, неистощимым для занимательных рассказов, Плетнев считал самого автора, оживляющего своим талантом каждое событие. И, несмотря на современность, все же это произведение Дуровой было незаслуженно забыто. Оно ни разу не переиздавалось. Никто не вспомнил о нем и в связи с изданием воспоминаний о Пушкине. Между тем, как уже говорилось, в повести Дуровой содержатся невыдуманные имеющие большую ценность рассказы о великом поэте.

В 1837 году Дурова была не только в Петербурге, но и в Москве, как это видно из дневника за этот год писателя-москвича И. М. Снегирева; «25 мая. Поутру были у меня И. Д. Мальцов и кавалерист-девица с георгиевским крестом — Александров, с повестью «Викарий»[16].

Упомянутая И. М. Снегиревым повесть «Викарий» была напечатана под заглавием «Павильон» в 1839 году в журнале «Отечественные записки». В сборник повестей Дуровой она вошла с названием: «Людгарда, княжна Го-ти. Рассказ унтер-офицера Рудзиковского».

Об этой и других повестях Дуровой мы располагаем теперь мнением В. Г. Белинского, обнаруженным ныне в не подписанных им журнальных статьях. Известное до сих пор мнение критика представляло собою лишь общую оценку таланта писательницы. Найденная большая статья В. Г. Белинского о повести «Павильон» была напечатана без подписи в журнале «Московский наблюдатель». Великий критик дает и этому произведению Н. Дуровой положительный отзыв.

1839 год был у писательницы наиболее плодовитым. В «Отечественных записках» были напечатаны «Два слова из житейского словаря: 1. Бал. 2. Воспоминания». В сборнике «Сто русских литераторов», помещена повесть «Серный ключ» с портретом автора работы А. Брюллова. Последняя вошла в сборник повестей Дуровой под названием «Черемиска». Черемисская повесть. Рассказ исправницы Лязовецкой».

Повесть написана в присущем Дуровой романтическом духе. Ее также отметил Белинский, разбирая сборник «Сто литераторов»:   «По   части   романически-повествовательной   замечателен   еще «Серный ключ» г. Александрова   (Девицы-кавалериста)». Художественный прием создания повести «Серный ключ» заключается в обычной манере автобиографических произведений Дуровой: герою повести рассказывают историю, послужившую сюжетом произведения.

Уланский ротмистр, в  образе которого можно подразумевать  автора, совершает обычную прогулку в окрестностях родного города, где он проводит отпуск. Герою скучно. Природа родного края — величественная река, обширные леса, высокие горы — не вызывает у него должного восхищения. Ему вспоминается шумная военная жизнь, биваки и походы, богатые замки польских магнатов...

Вблизи города славится целебными свойствами горячий серный ключ. Знакомая дама, лечившая детей  у источника, рассказывает ротмистру  слышанную ею там романтическую историю любви черемисской девушки Зеилы к пастуху Дукмору.

В своих изобразительных средствах Дурова прибегает к поэзии, умело используя заложенные в жителях лесного края природные способности к песне. Интересна баллада из этой повести, которую поет Зеила, смывая у ключа мнимую кровь убитого Дукмора с кудрей своих:

Бежит, гремит, кипит, клокочет

Волшебный ключ моей страны!

Злой Керемет в лесу хохочет 

В часы полночной тишины.

Бежит,  гремит, на  камнях скачет

Волшебный ключ моей страны!

На берегу девица плачет

В часы полночной тишины.

Бежит, гремит, кипит, сверкает

Волшебный ключ моей страны!

С кудрей девица кровь смывает 

В часы полночной тишины.

Среди разнообразных талантов Дуровой  баллада является ярким примером ее стихотворного дара.

В том же 1839 году вышло в свет крупнейшее произведение Дуровой —  роман «Гудишки» в 4 частях, общим объемом 900 страниц. Основой романа послужила новелла под тем же названием, помещенная в «Добавлении к «Кавалерист-девице». В одном из походов Дуровой было поручено отвезти приказ к командиру взвода, находившемуся в пяти километрах в селении Гудишки. Она выехала при заходе солнца. Но найти командира взвода оказалось не так просто, ибо в округе было двенадцать селений с названием «Гудишки». В новелле рассказываются ночные приключения посланного. Содержание романа, конечно, неизмеримо шире. О нем положительно отозвался журнал «Библиотека для чтения»: «Действие происходит в Литве, которой нравы сочинительница так хорошо знает и так прелестно описывает. Рассказ вообще быстр и увлекателен. «Гудишки», как они есть, читаются с удовольствием».

Наконец, в 1839 году было издано и собрание сочинений Дуровой, под названием «Повести и рассказы», в четырех томах. В него вошли историческая повесть «Нурмека. Происшествие из времен Ивана Грозного вскоре после покорения Казани»; рассказ «Т-ская красавица, или Игра судьбы»; «Людгарда, княжна Го-ти» («Павильон»); повесть «Серный ключ», или «Черемиска».

В 1840 году Дурова выпустила  три новые повести. Литературной плодовитости писательницы удивлялся Белинский: «Г. Александров, видно, решился дарить нам каждый месяц по большой повести»[2],— писал он. Эти повести написаны хорошим слогом и представляли занимательное чтение. В них были положительные достоинства — заманчивость происшествий, намечены даже оттенки характеров, однако все они слабее предыдущих произведений. Одну из этих повестей Дуровой — «Угол» Белинский сравнил с повестью А. Ф. Вельтмана «Генерал Каломерос» и пришел к выводу, что «авторы обоих — почетные лица нашей литературы, замечательные, хотя и неравные между собой таланты». Отметив недостаток вероятности в содержании, запутанность в вымысле и бледность характеров, Белинский указал, что, несмотря на это, повесть Дуровой будет читаться с большим удовольствием, чем повесть Вельтмана.

Вторая повесть «Ярчук — собака духовидец» подверглась  справедливой критике, как длинно, растянуто и многословно изложенная, как путаница разных невероятностей, лишенных занимательности. Белинский отозвался о «Ярчуке» как о «груде нескладных небылиц».

Третья повесть «Клад» родственна двум первым — в ней та же запутанность сюжета, та же увлекательность рассказа и тот же правильный, плавный, живой язык. В довольно сочувственной оценке Белинского говорилось: «Чего нет в этой повести! Если рассказать ее содержание — никто и читать ее не будет: так страшно оно. Герои — родные братья, дети татарина. Место действия — неприступное ущелье между скалами, на берегах реки Камы, которые покрыты непроходимым лесом. Впрочем, клада не оказывается налицо, да и повесть вдруг оканчивается. Хороший слог и увлекательность рассказа отличают два эпизода — семейная история татарина Рашида и семейная история Иохая»[2].

Как мы видели, литературная деятельность Дуровой не ограничилась «Записками кавалерист-девицы». Кроме этой, лучшей своей книги, она является автором романа, ряда рассказов и повестей. В некоторых из них Дурова дает яркие жанровые картины с бытовыми и этнографическими подробностями из реальной жизни.

Перелистывая пожелтевшие, столетней  давности страницы произведений Дуровой, все время чувствуешь страстную взволнованность автора, ее горячую любовь к родине, к своему народу и его прошлому. К особенностям самобытного литературного стиля Дуровой следует отнести его разнообразие. Эмоциональный, возвышающийся местами до героического пафоса в «батальных» произведениях, он характерен короткими, «рублеными» фразами, иногда в одно-два слова, прерываемыми восклицаниями, многоточиями и другими знаками препинания.