Специфика элегии А.С. Пушкина «Безумных лет угасшее веселье...»

 

Но, как вино, печаль минувших дней

 

В моей душе чем старе, тем сильней.

 

Мой путь уныл. Сулит мне  труд и горе

 

Грядущего волнуемое  море.

 

Но не хочу, о други, умирать;

 

Я жить хочу, чтоб мыслить  и страдать;

 

И ведаю, мне будут  наслажденья

 

Меж горестей, забот и  треволненья:

 

Порой опять гармонией упьюсь,

 

Над вымыслом слезами  обольюсь,

 

И может быть-на мой  закат печальный

 

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

 

Форма стихотворения-четырнадцатистрочник, выполненный 5-стопным драматическим  ямбом парной рифмовки. Графически «Элегия» поделена самим поэтом на две части - секстину (или шестистишие) и октаву (восьмистишие), что отдаленно напоминает структуру «перевернутого», или «опрокинутого», сонета. Сама аналогия с сонетной формой не может быть признана случайной.

Композиция сонета, этого  в высшей степени драматического и диалектического жанра, представляет, наверное, самую совершенную форму воплощения поэтической мысли. Обращение Пушкина к этому жанру (в его классическом варианте) состоялось сравнительно поздно - болдинской осенью 1830 года (кстати, тогда же им написано и стихотворение «Элегия»). «Сонет» («Суровый Дант не презирал сонета...»), «Поэту» и «Мадонна» - вот три классических образца пушкинского сонета. Причем показательно, что во всех трех случаях поэт отходит от формального канона - нарушает порядок чередования рифм в катренах, свободно варьируя перекрестный и охватный типы рифмовки, или практикует сплошную рифму в катренах и терцетах.

Еще более показательно, что задолго до болдинской осени 1830 года Пушкин обратился к форме четырнадцатистрочника, синтаксически подражающего строфике сонета. Первым на данную стиховую форму, т. е. целостное сочетание четырнадцати ямбических стихов с семью различно расположенными рифмами, обратил внимание Р.О.Якобсон. Исследователь выделил у Пушкина целый ряд таких стихотворений: «Муза» (1821), «Умолкну скоро я...» (1821), «Из письма к Вяземскому» (1825), «Я был свидетелем златой твоей весны...» (1825), «Элегия» (1830), «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем...» (1830?). Более того, он даже причислил форму четырнадцатистрочника к разряду «излюбленных композиционных единиц» Пушкина-поэта. Представляется, что подобная конвергенция форм - четырнадцатистрочника вольной рифмовки и сонета - объясняется не столько их прямой генетической связью, сколько внутренним типологическим родством.

Возвращаясь к пушкинскому  стихотворению «Элегия», следует особо отметить, что, в плане формы отходя от установленного канона, в плане содержания Пушкин соблюдает свойственную сонету диалектику развития лирической темы, условно говоря, ее трехчастность (тезис-антитезис-синтез), что подтверждается и синтаксической схемой 4+4+6 (интересно, что графическая разбивка стиха надвое, т.е. 6+8, вступает в отношения дополнительности с его тройственным синтактико-семантическим членением). При этом примечательно, что каждая из трех выделенных композиционных частей содержит внутреннее противоречие, гармонически разрешаемое поэтом.

Так, первые два двустишия, разделенные противительным союзом «но», моделируют временной переход от прошлого к настоящему - сам процесс претворения тяжелого душевного опыта в «светлую печаль». Третье двустишие вводит тему будущего (грядущего волнуемое море), которое рисуется пока фатально и однозначно как труд и горе - по контрасту с угасшим весельем минувших лет. Но следующее двустишие, кстати говоря, опять-таки вводимое противительным союзом, дает совершенно новую обработку уже заявленной темы предвидений судьбы. Непреложному фатуму действительности, трагической мысли о смерти поэт решает противопоставить категорический императив: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».

Заметим, что данное двустишие  приходится ровно на середину всей лирической композиции. Оно резко  отличается от предшествующих и в  грамматическом плане. Модальные конструкции  маркируют ввод иной реальности - реальности поэтической мечты, преодолевающей трагические законы земного материального мира. Особая волевая решимость лирического субъекта подчеркнута тавтологической внутренней рифмой, приходящейся на мужские цезуры первых полустиший рифмующихся попарно стихов: «Но не хочу...-Я жить хочу...». При этом важно отметить, что полное звуковое тождество (или тавтологическая рифма) оборачивается у Пушкина существеннейшим для всего стихотворения семантическим контрастом. Специфически пушкинским представляется также следующее обстоятельство: элегическая медитация, осваивая экзистенциальную проблематику, не случайно разворачивается в тесных рамках уединенного сознания, но удивительно, что начиная с 7-й строки она выходит в широкий мир дружеского общения, предполагающего установку на диалог (в этом плане показательна фигура обращения «о други»).

Последнее шестистишие  открывается вводной конструкцией «и ведаю». Семантика глагола указывает не на рациональный характер познания, а на целостное постижение бытия, мудрое ведение самой жизни. Поэт с упованием устремляет свой взгляд в будущее, вера помогает ему обнаружить еще не раскрытые грани бытия, его богатые, поистине неисчерпаемые потенциалы смысла. В структурном отношении указанное шестистишие представляет единое синтаксическое целое. В семантическом плане это конкретизация темы, начатой предшествующим двустишием, неожиданно открывающаяся сознанию поэта возможность гармонического преображения жизни силою творческой мечты. Как того требует жанровый канон сонета, заключительное шестистишие вбирает в себя и тему предшествующих катренов («Меж горестей, забот и треволненья», «на мой закат печальный»), включая ее в новообразующийся плодотворный синтез. Несмотря на трагическое осознание неизбежности смертного часа, жизнь, по Пушкину, таит в себе непоколебимое благо, неисчерпаемые потенциалы наслаждения, вечно высвобождающееся чудо катарсиса.

В своем стихотворении  поэт воспроизводит с удивительной точностью, доходящей подчас до эмблематической  выраженности, жанровое лицо элегии: причудливое сочетание еще не высохших на глазах слез и уже расцветающей на устах улыбки. Сама переходность элегического состояния, смешанная природа чувств лирического субъекта подчеркивается у Пушкина грамматической формой будущего времени, сулящей желанную, но во многом еще недоступную перспективу, а также вводным оборотом может быть («И может быть-на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной»), который указывает на неустойчивость обретенной гармонии, хрупкость самой поэтической мечты.

Тем самым окончательно проясняется феноменологический образ  элегии, рисующийся в творческом сознании Пушкина. Взаимными усилиями двух жанров - философией элегии и композиционной структурой сонета - поэт добивается поразительного ощущения гармонии противоречий.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение

 

В процессе эволюции жанра  элегии все группы заимствованной лексики  подверглись переосмыслению: церковнославянская лексика постепенно перестала быть стилистически значимой, мифологизмы  частью стали восприниматься как привычный элегический сигнал, частично приобрели конкретную бытовую форму выражения. Заимствования из европейских и восточных языков практически полностью ассимилировались в русском литературном языке и перестали восприниматься как стилеобразующее средство (за исключением образов-символов). Лексическое наполнение элегии перестаёт определяться рамками определённой жанровой системы и литературного направления - к 30 годам XIX века оно начинает зависеть от авторского идиостиля, индивидуальной художественной манеры автора.

А.С.Пушкина работал над упрощением нарочито изысканного стиля элегии. Если у Сумарокова церковнославянская и заимствованная из других языков лексика выполняет чаще всего номинативную функцию, то в пушкинских элегиях традиционные образы в процессе контаминации возвышенной поэтической и конкретной лексики переосмысляются: заимствования расширяют свою семантическую валентность, выражая более глубокие смысловые и экспрессивные оттенки значения.

Рассмотренный образец  элегии Пушкина убеждает в том, что жанр элегии в своем историческом развитии обнаруживает необыкновенную динамичность, стыкуясь с различными темами, начиная с любовной и кончая философско-метафизической. Подвергаясь существенной трансформации, изменяясь почти до неузнаваемости (если исходить из канонических представлений о жанре), элегия во всех ее индивидуальных модификациях все равно остается единым жанром.

При этом вот что примечательно: возобновляясь все в новых  и новых формах, иными словами, постоянно «смещаясь», элегия предполагает и нечто устойчивое и неизменное. Жизнь жанра протекает в творческом сознании поэта. Этим, собственно, и обусловлена постоянная «смещаемость» жанра в процессе его бытования.

История пушкинской элегии красноречиво свидетельствует о том, что задача, достойная современного поэта, не воспроизведение устойчивых канонических моделей, не рабское подражание классическим образцам (все это в лучшем случае выглядело бы более или менее удачной стилизацией), а поиск индивидуального авторского жанра, раскрытие его неповторимого феноменологического опыта.

Самые величайшие из европейских  поэтов никогда не могли воплотить  в себе с такой силой гений  чужого народа, дух его, всю затаенную  глубину этого духа и всю тайну  его призвания, как это мог  проявить Пушкин. При этом названное свойство Пушкина явилось, по Достоевскому, не индивидуальным даром поэта, а следствием народности его зрелой поэзии, его лирики и самой личности.

Поэзия Пушкина обладает удивительным даром. Она как живительный  бальзам воздействует на человека.

Стихотворения Пушкина  мы знаем с юных лет, но только через  какое-то время, иногда много лет  спустя, мы открываем для себя заново сказочный мир его поэзии и  не устаем поражаться ее кристальной  чистоте, ясности, одухотворенности. Поэзия Пушкина вечна, ибо она обращена ко всему прекрасному в человеке.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Список использованных источников

 

1. Вацуро, В.Э. Лирика  пушкинской поры: "Элегическая  школа" / В.Э. Вацуро - Спб., 1994

2. Виноградов, В.В. Стиль  Пушкина /  В.В. Виноградов - М.: Наука, 1999

3. Галкин, М.А. Лирика  как искусство стихотворного  слова / М.А. Галкин - Минск, 1986

4. Глухов, В.И. Лирика  Пушкина в её развитии / В.И.  Глухов - Иваново, 1998

5. Зырянов, О.В. Эволюция  жанрового сознания русской лирики: феноменологический аспект / О.В. Зырянов -  Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2003

6. Краткая литературная  энциклопедия / Гл. ред. А.А. Сурков. М.: Сов. энцикл., 1962—1978

7. Кюхельбекер, В. К.  Сочинения / В. К. Кюхельбекер  - Л.: 1989. – 437с.

8. Литературная энциклопедия  терминов и понятий / Под ред. А.Н. Николюкина. Институт научн. информации по общественным наукам РАН. М.: НПК «Интелвак», 2001

9. Пронин В.А. Элегия  и ода — спор равных // Пронин  В.А. Теория литературных жанров: Учеб. пособие. М.: Изд-во МГУП, 1999. — 196 с.

10. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Т. 3 / А. С. Пушкин - Л.: 1977

11. Фризман, Л. Г.  Жизнь лирического жанра: Русская  элегия от Сумарокова до Некрасова  / Л. Г. Фризман - М.: 1973. – 18 с.