Архаические образы и мифологические мотивы в произведении Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

Тут нелишне отметить, что уже в эпоху позднего Средневековья считалось, что земная жизнь есть странствие человека от рождения до смерти, а потому само понятие странника имело огромное значение в христианской жизни. Иконография Блудного сына менялась – от уродливой фигуры пилигрима, окруженного аллегориями соблазнов, у Босха (пилигрима, будто сошедшего с его же, Босха, «Корабля дураков») до гимна всепрощения у Рембрандта. Знаменитая картина «Возвращение блудного сына» появилась, кстати, в 1666-1669 годах - примерно тогда, когда у восьмилетнего Дефо умерла мать, а его персонаж отбыл почти треть своего заточения на острове. Между прочим, второй, после Клайва Льюиса, самый читаемый христианский автор, Генри Ноуэн (он скончался совсем недавно, в 1996 году), заметил, что у Рембрандта вернувшийся сын изображен бритоголовым, смахивающим на арестанта. Его одежда грязная и рваная. Его дырявые сандалии свидетельствуют о длинном изнурительном пути. Обдумывая запечатленный на полотне сюжет, Ноуэн приходит к мысли, что и сам Иисус во имя спасения стал в свое время блудным сыном: «Он покинул дом Своего Небесного Отца, ушел в дальнюю дорогу, отдал все, что у Него было, и через распятие на кресте вернулся к Своему Отцу. И совершил Он это не как Сын, восставший против Своего Отца, но как послушный Сын, посланный, чтобы возвратить домой всех потерянных детей Господа. Иисус, рассказавший притчу тем, кто осуждал Его за общение с грешниками, Сам прошел этот долгий и мучительный путь»³.

Конечно, ни о чем подобном не задумывается выпорхнувший из родительского гнезда Робинзон. Однако его присутствие на палубе корабля, как ни крути, своеобразная дань эпохе: она жила странствиями и возвращениями. Или, по крайней мере, надеждами на последние. Хронометраж даже самых коротких путешествий измерялся месяцами. Ослушники же и отступники могли странствовать чуть ли не всю жизнь. Поэтому даже самый наивный читатель не ждет, что Робинзон враз одумается и вернется. Он должен «умереть и ожить». Пережить отчаяние и родиться для жизни новой. Пусть даже на это уйдут десятилетия, и пусть даже ему, в конце концов, не суждено будет по возвращении застать отца живым. Как, впрочем, и мать.

«Трезвых и благоразумных мыслей» о возвращении Робинзону, по его признанию, хватило лишь на время, чуть большее, чем продолжалась буря. После чего он (хватив немного горячего пунша) воспрянул духом. И был бодр и весел до тех пор, пока несколько дней спустя на рейде в Ярмуте не разыгралось настоящее светопреставление. Он испытывал ужас (вместе со всеми), становился к помпе (вместе со всеми) и валился в обморок (сам). Корабль затонул. Несчастных спасла чужая шлюпка. Владелиц судна, отец робинзонова приятеля, после всех бед сказал ему «серьезным и озабоченным тоном»: «Молодой человек! Вам больше никогда не следует пускаться в море; случившееся с нами вы должны принять за явное и несомненное знамение, что вам не суждено быть мореплавателем… Небеса дали вам отведать то, чего вы должны ожидать, если будете упорствовать в своем решении. Быть может, все то, что с нами случилось, случилось из-за вас: быть может, вы были Ионой на нашем корабле…»

Вот и еще одна библейская аллюзия: пророк Иона.

Предание гласит, что Иона получил однажды от Бога повеление идти в Ниневию с проповедью покаяния и предсказанием о гибели города за его нечестие, если жители оного не раскаются. Но пророк, вместо того чтобы повиноваться велению Божию, отправился в Иоппию (ныне Яффа), сел на корабль и отправился в Фарсис, финикийскую колонию в Испании. Во время морского пути корабль был застигнут страшной бурей, и мореплаватели в страхе бросили жребий, чтобы узнать, за чьи грехи они навлекли на себя гнев Божий. Жребий пал на Иону, который сознался в своем грехе неповиновения Богу и просил мореплавателей бросить его в море, что те немедленно и исполнили, и буря утихла. Между тем, по Божественному Промыслу, Иону в море поглотила большая рыба. Пробыв во чреве китовом три дня и три ночи, Иона молился Господу и затем был выброшен рыбой на берег. После своего избавления пророк Иона получил вторично Божие приказание идти в Ниневию, куда он и отправился. Его проповедь поразила ужасом сердца ниневийского царя и народа; они раскаялись в своем нечестии, и вследствие их раскаяния Господь пощадил Ниневию. 

Грех Ионы – тот же, что и у Робинзона: грех непослушания. И попадая во чрево кита, Иона попадает в ситуацию лиминальности - если описывать все это в терминах известного фольклориста Арнольда ван Геннепа и Джозефа Кэмбелла, автора ставших знаменитыми «Масок Бога» и «Тысячеликого героя», чья схема универсального мономифа весьма близка по структуре к схеме волшебной сказки В.Проппа⁴. По Геннепу и Кэмбеллу (прославившемуся, кстати, еще и тем, что, по словам создателя «Звездных войн» Джорджа Лукаса, был вдохновителем данного фильма), лиминальная стадия существования мифологического героя – это пребывание его в необычном, промежуточном состоянии. «На пороге» (limen буквально и означает «порог»). В этом пограничье у героя отсутствует статус. Это отсутствие может маркироваться слепотой, невидимостью, наготой, нелепыми одеяниями, грязью, молчанием и т.п. Если мы вспомним, каким мы застаем Робинзона на острове (не только в начале, но и к концу его «заточения», когда он, «губернатор», не торопиться предстать перед арестованными бунтовщиками со стоящего на рейде корабля в своем практичном, но «нецивилизованном» платье), то мы поймем, что Робинзон здесь также пребывает «на пороге». И ничего не меняет тот факт, что, вступая в свою следующую стадию – в избранной схеме реинтегративную (она третья, соответственно первая - сепаративная, во время нее личность «открепляется» от группы, в которую входила раньше), - герой «всего лишь» спасается, а не становится, скажем, царем и не женится на принцессе. Забегая вперед по судьбе Робинзона, можно сказать, что ему, тем не менее, удается по возвращению с острова вкусить апофеоз могущества и власти. Ибо в его отсутствие его бразильские капиталы выросли многократно и он, по сути, стал богатейшим человеком, в некотором смысле «царем».

Но это все в будущем. А тогда, когда – почти в виде пророчества – он был назван Ионой, Робинзон продолжает делать ошибку за ошибкой.

В Лондоне он знакомится с капитаном корабля, готовящегося идти в Гвинею, и решает плыть с ними — благо, это ни во что ему не обойдется, он будет «сотрапезником и другом» капитана. По пути он, хоть и не став матросом, приобретает кое-какие мореходные знания: капитан охотно занимается с ним, коротая время. По возвращении в Англию капитан вскоре умирает, и Робинзон уже самостоятельно отправляется в Гвинею. На сей раз его экспедиция заканчивается неудачей: их судно захватывает турецкий корсар. Робинзон становится рабом. Затем ему удается бежать, чтобы при помощи другого капитана добраться до Бразилии и стать плантатором. Табак и сахарный тростник – вот сфера его интересов. Но чтобы развивать производство, нужны рабочие руки. Проще: рабы. «Добрый христианин» решает плыть за ними опять-таки в Гвинею. Вот тут-то его и постигает настоящая катастрофа. Череда штормов приводит к тому, что корабль садиться на мель, а членов команды, пытавшихся спастись на шлюпке, в конце концов, поглощают волны. Всех, кроме Робинзона. Он, единственный из всех, оказывается выброшенным на необитаемый остров.

Так начинается для него Новое время. И перекличка с новыми мифами.  

3. Мифологическое зеркало 2: потоп и культурный герой

Прежде всего, повторимся, это потоп.

Двухтомная энциклопедия «Мифов народов мира» в обширной статье, посвященной потопу, помимо прочего сообщает о том, что повествованиях о потопе выделяются версии, «где он трактуется как катаклизм мирового значения (вселенский потоп), когда гибнет все живое или сохраняется лишь его минимум, необходимый для возрождения в последующее время жизни на земле. К этому кругу представлений о П. принадлежат версии П., которые объясняют гибель мира и человеческого рода и их возрождение в «начале времен», и эсхатологические концепции грядущей гибели мира от П. (или от огня и воды)»⁴. К такой трактовке весьма близка ситуация, в которой оказался Робинзон. Минимализм, до тех пор, пока Робинзон не обнаружит признаков жизни в своем новом обиталище, доведен до крайнего предела. Из людей никого. Хотя со временем он узнает, что на острове водятся козы, голуби, попугаи и кулики, а также зверьки, «похожие на наших зайцев» и некоторая прочая живность. Поначалу же Робинзон радуется тому, что кое-какие припасы уцелели на опустевшем, превращенном в недвижимый скелет корабле. «Набеги» на корабль завершаются тем, что он притаскивает оттуда на плотах разную снедь (рис, сухари, вяленую козлятину, остатки зерна, голландский сыр), кое-что из одежды, а также то, при помощи чего он сможет работать и защищать себя: ружья с порохом, пистолеты, топоры.

Скрупулезность сотворения Робинзоном нового мира может вызвать ироническую усмешку – все найденное, посеянное, собранное, убитое и зажаренное вбивается в конторские реестры, совершенно точно передавая характер этого предоставленного самому себе представителя нарождающегося «третьего сословия». Впрочем, достаточно вспомнить библейские перечни (и из «Книги Бытия», и из «Книги Чисел»), чтобы понять, что Робинзон тут наследует самому Создателю: тот тоже был неплохим учетчиком. Небрежение Робинзона вызывает разве что «презренный металл» - бразильские монеты, серебряные и золотые, обнаруженные на корабле. Да и это – лишь первая реакция.

«Я улыбнулся при виде этих денег. «Ненужный хлам! — проговорил я, — зачем ты мне теперь? Ты и того не стоишь, чтобы нагнуться и поднять тебя с полу… Мне некуда тебя девать: так оставайся же, где лежишь, и отправляйся на дно морское, как существо, чью жизнь не стоят спасать!» Однако ж, поразмыслив, я решил взять их с собой и завернул все найденное в кусок парусины».

Сочетая в себе вынужденного демиурга с вынужденным культурным героем, Робинзон, как и положено этому типу мифологических персонажей, старается укротить хаос (не в последнюю очередь похожий на приступы отчаяния) порядком. Обустроив жилище, в отношении которого главное требование – безопасность, он вспоминает о календаре. 

«Прошло дней десять-двадцать моего житья на острове, и я вдруг сообразил, что потеряю счет времени, благодаря отсутствию книг, перьев и чернил, и что, в конце концов, я даже перестану отличать будни от воскресных дней. Для предупреждения этого я водрузил большой деревянный столб на том месте берега, куда меня выбросило море, и вырезал ножом крупными буквами надпись: «Здесь я ступил на этот берег 30 сентября 1659 года», которую прибил накрест к столбу. По сторонам этого столба я каждый день делал ножом зарубку; а через каждые шесть зарубок делал одну подлиннее: это означало воскресенье; зарубки же, обозначавшие первое число каждого месяца, я делал еще длиннее. Таким образом, я вел мой календарь, отмечая дни, недели, месяцы и годы».

Собственно, Робинзон выполнил здесь одну из традиционных функций культурного героя. Хотя и очень важную. Особенно с учетом того, что остров – это своеобразная тюрьма для Крузо, не обнесенная стенами, но тюрьма («хоть на моем острове я и был на просторе, он все же был настоящей тюрьмой в худшем значении этого слова», - признается Робинзон). А тюрьма - это, если выражаться постулатами Иосифа Бродского, феномен избытка времени при недостатке пространства. О том, что время ему некуда девать, говорит и сам Робинзон, когда описывает процесс изготовления и забивания в землю кольев, призванных охранять его бивак.

Однако организовать время – далеко не единственная миссия культурного героя. Их множество. В разных мифах культурный герой успевает выполнить тьму дел: он добывает или изобретает для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда), он учит их охотничьим приёмам, ремёслам, искусствам, он вводит социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники. Когда Робинзон спасет дикаря, он опробует на нем чуть ли не весь спектр этих своих «обязанностей». Ну разве что за исключением насаждения брачных правил – Пятница, увы, мужчина (вероятно, несуществующий автор, написавший несуществующее произведение «Сексуальная жизнь Робинзона Крузо», упомянутое в «апокрифах» Станислава Лема, мог пойти по пути того, чтобы сделать Пятницу женщиной), Робинзон же, как можно догадаться, не склонен к гомосексуализму.

Надо заметить, что его «послепотопная» жизнь вообще никак не окрашена эротизмом или тоской по семье. В этом смысле Робинзон, если примерить к нему юнгианские структуры личности, обладает «тенью» (т.е. он борется с посланным ему «драконом» - говоря обобщенно, это остров со всеми его опасностями, которые Крузо благополучно преодолевает). Но «анимой» («царевной», получаемой в награду за труды и битвы) он не обладает. Во всяком случае, сообщение о том, что он, вернувшись на «Большую землю», женился – весьма обыденно, мимолетно и не окрашено ни в какие романтические тона. Говоря откровенно, за такую «царевну» (или за такое восприятие ее) не стоило и бороться. Поэтому, видимо, неслучайно постаревший на 28 лет Крузо больше разглагольствует об удачных денежных «всходах», более всего здесь напоминая царя Мидаса, от прикосновений которого все сущее превращалось в золото.

То есть, повторимся, тоска по женскому началу (а в сущности – по продолжению рода, ибо во многих мифах о потопе спасшихся – двое, мужчина и женщина, и от них слияния начинает расти новое родовое древо) – эта тоска на острове Робинзона не посещает. Когда же ему случается впасть в оптимизм, он восклицает, что готов прожить на острове до конца дней своих. Особенно воодушевленным Робинзон выглядит после того, как на острове наконец появляется «архаический другой» - Пятница.  

4. «Архаический другой»: взгляд цивилизатора

Роман о Робинзоне, вероятно, не имело бы смысла писать, если бы в нем не нашлось места Пятнице. Именно через отношение к нему можно передать отношение «старой доброй Европы» (или, по-другому, среднего европейца – испанцы не в счет) к остальному миру. С того места, где Робинзон видит на песке след человеческой ступни, роман как бы обретает новую полярность. Если раньше Робинзон не слишком уж часто вспоминал о Боге – даже вовремя землетрясения (ну да, он благодарил Его за спасение, едва весь мокрый очнулся на острове, это было, да еще размышлял о провидении, когда пророс ячмень, да еще примерял – только еще примерял! – на себя молитвы), то обнаружив на острове признак чужого присутствия, он приходит в отчаяние и буквально нуждается в том, чтобы «поговорить с небесами». Хотя, похоже, не может этого толком сделать. Он признается: «Всего ужаснее было то, что в этот раз я не находил облегчения в смирении и молитве. Я уподобился Саулу, скорбевшему не только о том, что на него идут филистимляне, но и о том, что бог покинул его. Я не искал утешения там, где мог его найти, я не взывал к богу в печали моей. А обратись я к богу, как делал это прежде, я бы легче перенес это новое испытание, я бы смелее взглянул в глаза опасности, мне грозившей».