Борьба Г. В. Плеханова с народничеством

Хомяков высоко ценил 3апад — «страну святых чудес». Но век Запада прошел. Суд уже свершен над образованностью Запада; и весь он окутан мертвенным покровом. Запад гибнет, ибо отжили его духовные начала. Ибо началом Запада была двойственность в жизни народной (завоеванные и завоеватели) и двойственность в понятии духовном (неслиянность идей единства и свободы). Запад не понял истинного учения христианского, в полноте своей представляющего «идеи единства и свободы, неразрывно соединенные в нравственном законе взаимной любви». «Западная Европа развивалась под влиянием Латинства, т. е. христианства, односторонне понятого как закон внешнего единства». «Вся жизнь Запада была проникнута этим началом и развивалась в полной зависимости от него». Запад знал внешнееединство, внешнюю правду; высшего внутреннего единства, внутренней правды — он не знал. Эти светлые, высшие начала хранились в России. Россия не знала пятна завоевания. Россия сохранила мирскую общину, лучшую форму гражданского общежития. Россия приняла «чистое христианство издревле, по благословению Божиему, и сделалась его крепким сосудом, может быть, в силу того общин-

–––––––––––––

*) Ив. Киреевский.. Полное собрание сочинений. т. II. «О характере просвещения Европы».

Стр. 148

ного начала, которым  она жила, живет и без которого она жить не может». «Вечную истину первобытного христианства приняла  она, в ее полноте, т. е. в тождестве  единства и свободы, проявляемом  в законе духовной любви». «Спасши  эти начала для самой себя, она  теперь должна явиться их представительницей для целого мира. Таково ее призвание, ее удел в будущем». «История призывает  Россию стать впереди всемирного просвещения; она дает ей на это право  за всесторонность и полноту ее начал» *).

Конст. Аксаков — еще восторженнее в утверждении России, еще решительнее в отрицании Запада. «Россия — земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на Европейские государства и страны». «Пути Русский и Западно-Европейский совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собою, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях». «Все Европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их». «Русское государство, напротив, было основано не завоеванием, а добровольным призванием власти. Поэтому не вражда, а мир и согласие есть его начало». «В основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства Русского: добровольность, свобода и мир». Запад чувствовал в себе недостаток внутренней правды. Потому и принужден он был развить внешнюю законность. Государство, принудительный порядок, внешняя правда стали идеалами Запада. Весь Запад проникнут внутренней ложью — в нем нет духа, нет внутренней силы, нет истинной жизни. — Россия жила под условиями быта общинного, земского, под условиями правды внутренней. Народ русский — народ негосударственный; он не ищет внешнего принудительного устройства. Отношения земли и государства, народа и правительства построены на взаимной доверенности, на союзе любви. «Пути Запада и России стали еще различнее, когда важнейший вопрос для человечества присоединился к ним: вопрос Веры. Благодать сошла на Русь. Православная Вера была принята ею. Запад пошел по дороге католи-

––––––––––––

*) Хомяков. Сочинения. 1900 г., т. 1 и III.

Стр. 149

цизма». «Начало  всей жизни Русского народа — есть Вера Православная. Не даром Русь зовется Святая Русь». «История Русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но и по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни». Но русское начало есть в то же время начало истинное, общечеловеческое. «Русский народ не есть народ; это человечество». «Русская история имеет значение Всемирной Исповеди. Она может читаться, как жития Святых» *).

Ю. Самарин и Ив. Аксаков — последние вдохновенные представители славянофильства. Они мало внесли в славянофильское учение. Их взгляды на судьбы России, на «Россию и Запад» не отличаются от взглядов Киреевского, Хомякова и К. Аксакова. Центральная идея славянофильства — национального признания русского народа, общечеловеческого значения его начал — была близка им, в особенности Самарину. — «Что же такое народность, если не общечеловеческое начало, развитие которого достается в удел одному племени преимущественно перед другими, вследствие особенного сочувствия между этим началом и природными свойствами народа?» «...Мы не противопоставляем народное общечеловеческому. Мы знаем хорошо, что общечеловеческое осуществляется в истории и постигается через народность». «Мы дорожим старою Русью не потому, что она старая или что она наша, а потому, что мы видим в ней выражение тех начал, которые мы считаем человеческими или истинными».

Большое значение для  развития русского сознания имеют взгляды  Ю. Самарина на земельную общину: «Славянский  мир дает живой, в самом бытии  его заключающийся ответ на последний  вопрос западного мира». «Мы думаем, что западный мир выражает теперь требование органического примирения начала личности с началом объективной  и для всех обязательной нормы — требование общины. Что это требование совпадает с нашей субстанцией; что в оправдание формулы мы приносим быт, и в этом точка соприкосновения нашей истории с запад-

–––––––––––––––

*) К. Аксаков. Сочинения. 2-е изд. 1889 г., т. 1.

Стр. 150

ной». «Общинное  начало составляет основу, грунт всей русской истории прошедшей, настоящей и будущей». *)

Мало-помалу идея общечеловеческого  значения русских начал, идея всемирной  миссии русского народа исчезает из славянофильского учения. Поздние славянофилы — Данилевский, К. Леонтьев, Н. Страхов — утверждают Россию как особый культурно-исторический тип, утверждают национальные особенности России, ее особый национальный путь. В развитии их взглядов «общечеловеческое» занимает ничтожное место.

Значение славяиофильского учения в развитии русского самосознания громадно. Трагедия славянофилов заключалась  в том, что их религиозные взгляды  были чужды значительной части русского образованного общества; что их политические воззрения для русской общественности были неприемлемы. История русского самосознания в ХIХ в. есть история русского освободительного движения. Всякое духовное движение, не совпадающее всецело с движением освободительным, теряет много шансов на успех и признание. Это и случилось со славянофилами. Они только краем принимали участие в освободительном движении и занимали в нем самые умеренные позиции. Порой они вступали с ним в ожесточенную борьбу. Этого никогда не могла простить им русская общественность. Вот почему основные идеи славянофильства — об особых путях развития России, об общечеловеческом значении заложенных в ней начал, о новом слове, которое она скажет миру, — только косвенными путями проникали в русское сознание. Противники славянофилов с их решительным религиозным отрицанием, с их политическим радикализмом – одерживали блестящие победы над славянофилами в русской общественности. А идеи славянофилов, бесшумно и часто незаметно проникали в самый стан противников, овладевали им изнутри и почти безраздельно господствовали над русским сознанием. Так велика была притягательная сила славянофильских идей; так велико было их внутреннее «сродство» с русским сознанием. Победа, одержанная «Россией» над «Западом» в душе Чаадаева, неизменно повторя-

––––––––––––

*) Ю. Самарин. Сочинения. 1877 г., т. 1.

Стр. 151

лась во всей истории  русского самосознания. Духовно славянофильство  неизменно побеждало западничество.

И величайшей победой, которую славянофильство одержало над западничеством, была победа, одержанная над самым сильным своим противником  из западнического лагеря и над самым  большим человеком в русском  освободительном движении — А. Герценом.

Герцен — западник не только по воззрениям, по культуре, но и по натуре своей. Он весь — воля, напряжение, борьба. Славянофильство он ненавидел за его косность, квиетизм, любовь к прошлому, примирение с настоящим. Герцен весь устремлен вперед, в будущее. Свободу он любил какой-то буйной, стихийной любовью. Любовь к Западу для него — любовь к свободе, революции, «сильной жизни». Запад— вершина общечеловеческой цивилизации. «Слава Петру, отрекшемуся от Москвы! Он видел в ней зимующие корни узкой народности, которая будет противодействовать европеизму и стараться отторгнуть Русь от человечества». «Ненависть к Западу есть... ненависть ко всему процессу развития рода человеческого, ибо Запад, как преемник древнего мира, как результат всего движения и всех движений, все прошлое и настоящее человечества... Вместе с ненавистью и пренебрежением к Западу — ненависть и пренебрежение к свободе мысли, к праву, ко всем гарантиям, ко всей цивилизации». Чем страшнее пустота окружающей жизни, тем сильнее тяга к Западу. «Бог привел взглянуть на Францию, на Европу. Дома-то черно, страшно». «Я не знал Запада, то есть знал его книжно, теоретически и еще больше я любил его всею ненавистью к николаевскому самовластью и петербургским порядкам». Герцен стоял перед «неразгаданным сфинксом русской жизни». «Так жить невозможно... Где же выход?» — Герцен искал его на Западе. «Святая почва Европа, благословенье ей, благословенье».

Но замечательная  вещь: в своем восторженном увлечении  Западом Герцен порой с удивлением останавливается перед Россией  и странное сомнение закрадывается  в его душу. «Европа более и  более обращает внимание свое на этот немой мир, который называет себя славянами. Mногo, много удивительного

Стр. 152

в этом миpе...» «Белинский не понимает славянский мир; он смотрит на него с отчаянием и неправ, он не умеет чаять жизни будущего века, а это чаяние есть начало возникновения будущего... Странное положение мое, какое-то невольное juste milieu в славянском вопросе: перед ними я человек Запада, перед их врагами — человек Востока». Таков Герцен до ухода на Запад. «Перелом» в душе Герцена и «возвращение домой» произошли с такой же почти катастрофической быстротой, как и душевный «перелом» Чаадаева. Сопоставление дат «западнических» и «славянофильских» произведений Герцена и Чаадаева производит жуткое впечатление. — «Ехать за границу — мечта каждого порядочного человека. Мы стремимся видеть, осязать мир, знакомый нам изучением, которого великолепный и величавый фасад, сложившийся веками, с малолетства поражал нас... Русский вырывается за границу в каком-то опьянении. Сначала все кажется хорошо, и притом как мы ожидали; потом мало-помалу мы начинаем что-то не узнавать, на что-то сердиться — нам недостает пространства, шири, воздуха, нам просто неловко». Душно на Западе. Запад стар. Запад дряхлеет. «С возрастающим беспокойством все задают себе вопрос, достанет ли силы на возрождение старой Европы этому дряхлому Протею, этому разрушающемуся организму». «Трудно переродиться старому Адаму». «Европа слишком богата, чтобы рисковать всем имуществом на одной карте». Китайский маразм охватил Европу. Вся Европа — мещанская. Мещане — «все». «Мещанство— идеал, к которому стремится, подымается Европа со всех точек дна». «Республиканцы и монархисты, деисты и иезуиты, горожане и крестьяне — все это консерваторы. Разве — придется исключить одних только работников». Работник — последняя ставка. «Но и работник может быть побежден». И, что самое страшное, «работник всех стран — будущий мещанин». Тогда гибель Европы неизбежна. «Европа идет ко дну оттого, что не может отделаться от своего груза, в нем бездна драгоценностей, набранных в дальнем опасном плавании». «Вопрос о будущности Европы я не считаю окончательно решенным; но добросовестно, с по-

Стр. 153

корностью перед  истиной... должен сказать, что ни близкого, ни хорошего выхода не вижу». И еще  решительнее: «Да, любезный друг, пора придти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство —окончательная форма западной цивилизации». — «Прощай, отходящий мир, прощай, Европа!»

Герцен ушел от Европы, ибо потерял веру в нее. Но он не потерял веры в свободу, социализм, идеал. Он верил, что рано или поздно per fas et nefas «новое нaчaлo» победит. «Идея грядущего переворота не привязана ни к какой стране — в этом ее великая сила». С мукой и страстью он искал страну, где идеал может воплотиться в жизнь. И в минуту смертной тоски и последнего отчаяния он нашел ее. «Когда последняя надежда исчезла, когда оставалось самоотверженно склонить голову и молча принимать довершающие удары как последствия страшных событий, вместо отчаяния — в груди моей возвратилась юная вера тридцатых годов, и я с упованием и любовью обернулся назад... Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину».

С тем же восторгом, с тою же страстью, с какими Герцен раньше верил в Европу, поверил  он теперь в Россию. С любовью  и упованием смотрел он на свой родной Восток, внутренне радуясь  тому, что он русский. Он видел в России почву, которой, как русского чернозема, почти нет в Европе. Он верил в «самобытный мир» России, в ее «особый путь», в ее прекрасное будущее. Русский народ — юный, мощный, неразгаданный народ. «Мы входим в историю деятельно и полные силы». У нас нет прошлого —прошлое наше пусто, бедно и ограниченно — но в этом наше преимущество. Не связанные прошлым, мы свободнее, ближе к будущему, чем Запад. «Наше неустройство — это великий протест народный, это нашаmagna charta, наш вексель на будущее». «Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар, напротив того, очень молод... Прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть право на будущее». Но

Стр. 154

настоящий пафос  Герцена не здесь. Пафос Герцена  в русском крестьянском быте, в  сельской общине, в земле. Религия  Герцена — религия земли. Западный мир — «мир безземельный». У русского народа «есть земля под ногами и вера, что она —его». В этом счастье русского народа. «Народ русский все вынес, но спас общину, община спасла народ русский». Сельская община, артель работников, мирская сходка, равное право всех на землю — вот начала, на которых стоит русская земля. «На этих началах и только на нихможет развиться будущая Русь». Человек будущего в России — мужик. Русский мужик может внести что-то новое, свое в тот великий спор, в тот нерешенный социальный вопрос, перед которым остановилась Европа. В темную ночь, наступившую на Западе после событий 1848 года, когда Герцен приходил в отчаяние и не находил нигде ни совета, ни помощи, ни указания, он увидел «какой-то тусклый свет, и этот свет мерцал от лучины, зажженной в избе русского мужика». «Этот дикий, этот пьяный, в бараньем тулупе, в лаптях, ограбленный, безграмотный, этот парий... в самом деле, что может он внести, кроме продымленного запаха черной избы и дегтя? Вот подите тут и ищите справедливости в истории, мужик наш вносит не только запах дегтя, но еще какое-то допотопное понятие о праве кажого работника на даровую землю». «Какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной, какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла до самоотрицания». Русский народ «бытом своим ближе всех европейских народов подходит к новому социальному устройству». «Европа показала удивительную неспособность к социальному перевороту. Мы думаем, что Россия не так неспособна. На этом основана наша вера в ее будущность». «Я верю в способность русского народа, я вижу по всходам, какой может быть урожай, я вижу в бедных, подавленных проявлениях его жизни — не сознанное им средство к тому общественному идеалу, до которого сознательно достигла европейская

Стр. 155

мысль». «Я чую сердцем  и умом, что история толкается  именно в наши ворота». «На этом глубоком сознании нашей свободы и соответствии наших стремлений с бытом народным незыблемо основана наша вера, наша надежда. И вот почему средь скорби и негодования мы далеки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку на общий труд и зовем нашим  звоном к делу и борьбе». «Перед нами светло и дорога пряма».

Такова та удивительная победа, которую славянофильство  одержало над вождем западничества  Герценом. Герцен мужественно и открыто  признавал эту победу. «Когда я  спорил в Москве с славянофилами (между 1842—1846 годами), мои воззрения в основах были те же. Но тогда я не знал Запада. Видя, как Франция смело ставит социальный вопрос, я предполагал, что она хоть отчасти разрешит его, и оттого был тогда, как тогда называли, западником. Париж в один год отрезвил меня — за то этот год был 1848. Во имя тех же начал, во имя которых я спорил с славянофилами за Запад, я стал спорить с ним самим... По странной иронии мне пришлось на развалинах Французской республики проповедовать на Западе часть того, что в сороковых годах проповедовали в Москве Хомяков, Киреевские... и на что я возражал». «Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело — они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей. С них начинаетсяперелом русской мысли». «Мы вспомнили... что под внешними западными формами русского государства сохранился какой-то иной народный быт, основанный на ином понятии об отношении человека к земле и к ближнему. Труды славянофилов приготовили материал для понимания — им принадлежит честь и слава почина». «Мы смотрели на них с негодованием и были правы, мы искали свободы совести, они, исполненные раскольнической нетерпимости, проповедовали православное рабство. Мы не понимали, что у них, как у староверов, под археологическими обрядами бился живой зародыш, что они, по-видимому защищая один вздор, в сущности, отстаивали в уродливо церковной форме — веру в народную жизнь!..Вопрос об общинном владении по счастью вывел их из церкви и из летописи на

Стр. 156

пашню... Вот почему мы, не хвастающиеся достоинством Симеона Столпника, стоявшего бесполезно и упорно шесть, десять лет на одном и том же месте, — оставаясь совершенно верными нравственным убеждениям нашим... живые, т. е. изменяющиеся течением времени, стали гораздо ближе к московским славянам, чем к западным старообрядцам и к русским немцам, во всех родах различных»*). — «Западный старообрядец» И. Тургенев был недалек от истины, когда называл Герцена «непоследовательным славянофилом».

«Возвращение на родину» Герцена — «возвращение на родину» всего западнического направления. Очарование Западом исчезло. Подлинное западничество — западничество 40-х годов — духовно умерло. «Грановский и Белинский стоят на рубеже; далее в их направлении нельзя было идти. Последние благородные представители западной идеи, они не оставили ни учеников, ни школы» **). Старые западники один за другим «возвращаются на родину». Вместе с Герценом «вернулся на родину» Огарев. Позже, без больших душевных переживаний и как-то незаметно, слил свои западнические взгляды с народническо-славянофильскими другой видный западник — Кавелин. Даже Бакунин, с головой ушедший в западное революционное движение, принужден был признать «русские начала». Из старых западников только два остались верными «западной идее» — Ив. Тургенев и Б. Чичерин. Но значительной роли в развитии русского самосознания они не играли. Вплоть до 90-х годов прошлого столетия западническое направление было духовно мертво. Оно не выдвинуло ни одного крупного вождя, не родило ни одной живой идеи. И, вместе с западническим направлением, бедное и бескрасочное существование вело его духовное детище — русский либерализм.