Анализ рассказа «Один день Ивана Денисовича»

Анализ рассказа «Один день Ивана Денисовича» 

Александр Исаевич Солженицын - выдающийся русский  писатель, общественный деятель, публицист, один из не многих, кто в условиях тоталитарного режима КПСС смог не молчать, а активно высказывать свою гражданскую позицию.

Произведения Солженицына  затрагивают острые социально политические вопросы, они насыщены объективными осуждениями политики властей СССР, и коммунистической идеологии в  целом. Творчество Солженицына напоминает кристалл, в котором отображается вся горькая правда истории нашего народа.

Ссылка Солженицына  в лагерь

В начале своей писательской деятельности, Солженицына затрагивали  темы Первой мировой войны и революции. Во время участия в Великой  Отечественной войне, Солженицын активно  осуждает личность Сталина, в личной переписке со своим другом сравнивает коммунистический режим с крепостным правом. Последствием этого стала  десятилетняя ссылка писателя.

В ссылке, Александр Исаевич  еще больше укрепляется в своих  антикоммунистических принципах. После  выхода в 1974 году книги «Архипелаг ГУЛАГ», о принудительных работах в трудовых лагерях Советского Союза, писатель был вынужден эмигрировать из страны. Спустя двадцать лет, в 1994 году писатель получил возможность вернуться  на Родину. Многие произведения Солженицына  основаны на достоверных фактах, на самих воспоминаниях писателя о  своей лагерной жизни.

Один день Шухова Ивана Денисовича

«Один день Ивана Денисовича» - повесть о жизни простого человека, в условиях лагерной зоны. Произведение освещает не только тему лагерного  быта, но и многих социальных проблем, спровоцированных коммунистическим режимом. Так в рассказе бригадира Тюрина упоминается последствиях коллективизации  в русской деревне. Заключенные  обсуждают деградацию искусства, вызванную  вмешательством в него коммунистической идеологии

В основу сюжета положен  рассказ Шухова Ивана Денисовича, лагерного заключенного, который  вспоминает свою жизнь перед арестом.

Образ Ивана Денисовича это  собирательный образ всех русских  заключенных, которые по ложным либо же мнимым обвинениям разделили с  Солженицыным горькую участь политических репрессий. Шухов с первых дней героически воевал на фронтах Великой Отечественной  войны.

Он попал в плен, с  которого ему удалось бежать. Как  и многих людей бежавших с плена, Ивана Денисовича обвинили в измене Родине и заключили в каторжные  лагеря. В произведении присутствует достаточно широкий спектр персонажей. Автор выделяет индивидуальность каждого  из них: это были люди многогранной индивидуальности, которых объединяло одно невыносимое настоящее лагерной жизни.

Не смотря на довольно сжатую форму произведения, автор смог показать на примере одной отдельно взятой личности судьбу всего русского народа, который стал жертвой Сталинского  террора.

В самом названии «Один день Ивана  Денисовича» заложена некая особенность, характерная для художественного  мышления Солженицына: это сгущение времени и пространства (один день, лагерь). День становится единицей измерения  лагерной жизни героя. Весь рассказ  композиционно введен в рамки  дня: начало совпадает с началом  дня («В пять часов утра, как всегда, пробило подъем...»), конец —с вечерним отбоем. В первой фразе слова «как всегда» указывают на неизменное постоянство лагерной жизни, в финальной дается непредставимое для человека количество дней, из которых складывается срок Ивана Денисовича: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось...» И это уважительное выделение в специальный, да к тому же последний абзац всего лишь трех дней — такой малости по сравнению с тремя тысячами — определяет отношение к дню как концентрации целой жизни. 
Что представляет собой образ мира в «Одном дне...»? В каком 
пространстве и времени существуют его герои? Солженицын охотно пользуется приемом антитезы, и пространство и время этого мира проявляют свою особенность, вернее дают осознать себя в контрастном сопоставлении с другим или другими мирами. Так, главные свойства лагерного пространства — его отгороженность,закрытость и обозримость (стоящий на вышке часовой видит все) —противопоставлены открытости и беспредельности природного пространства — степи. Самая характерная и необходимая черта лагерного пространства — заграждение, в рассказе подробно даются детали его устройства: сплошной забор, заостренные столбы с фонарями, двойные ворота, проволока, ближние и дальние вышки. При освоении нового объекта, замечает Иван Денисович, «прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать — чтоб не убежать». Структура этой фразы точно воспроизводит порядок и значение образа пространства: сначала мир описывается как закрытый, потом — как несвободный, причем именно на вторую часть (тире — знак интонационного выделения) падает основное ударение. Перед нами возникает, казалось бы, четкая оппозиция лагерного мира с набором присущих ему признаков (закрытый, обозримый, несвободный) и мира внешнего с его признаками открытости, беспредельности и —следовательно — свободы, и называют лагерь «зоной», а большой мир «волей». Но на деле подобной симметрии нет. «Свистит над голой степью ветер — летом суховейный, зимой морозный. Отроду в степи той ничего не росло, а меж проволоками четырьмя — и подавно». Степь (в русской культуре образ!символ воли, усиленный столь же традиционным и то же значащим образом ветра) оказывается приравнена к несвободному, заколюченному пространству зоны: и здесь и там жизни нет — «отроду ничего не росло». Более того: внешний мир наделяется свойствами лагерного: «Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую 
дорогу людям загородили <...>». И, напротив, лагерный мир 
неожиданно обретает чужие и парадоксальные свойства: «Чем в 
каторжном лагере хорошо — свободы здесь от пуза» (курсив А.Солженицына. — Т.В.). Речь здесь идет о свободе слова — праве, которое перестает быть общественно!политической абстракцией и становится естественной необходимостью для человека говорить как хочет и что хочет, свободно и беззапретно: «А в комнате орут: 
– Пожале!ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит, 
не то что вам, лопухам!» 
Слова, немыслимые на «воле». 
Противостояние большого мира и мира лагерного оказывается 
мнимым.

Что представляет собой система  персонажей в рассказе? Антитеза, основной художественный принцип в «Одном дне...», определяет и систему противопоставлений в мире людей. Прежде всего это наиболее предсказуемое и естественное противостояние зэков и тех, кто отряжен распоряжаться их жизнью, — от начальника лагеря до надзирателей, охранников и конвоиров (иерархия не слишком важна — для зэков любой из них «гражданин начальник»). Противостояние этих миров, социально!политических по своей природе, усилено тем, что дано на уровне природно!биологическом. Не случайны постоянные сравнения охранников с волками и собаками: лейтенант Волковой («Бог шельму метит», — скажет Иван Денисович) «иначе, как волк, не смотрит»; надзиратели «зарьялись, кинулись, как звери», «только и высматривай, чтоб на горло тебе не кинулись», «вот собаки, опять считать!»Зэки же — беззащитное стадо. Их пересчитывают по головам: «<...> хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног»; «– Стой! — шумит вахтер. — Как баранов стадо. Разберись по пять!»; о Гопчике говорят — «теленок ласковый», «тонюсенький у него голосочек, как у козленка»; кавторанг Буйновский «припер носилки, как мерин добрый». 
Эта оппозиция волков и овец легко накладывается в нашем соз! 
нании на привычное басенно!аллегорическое противопоставление 
силы и беззащитности («Волк и ягненок») или, как у Островского, 
расчетливой хитрости и простодушия, но здесь важнее другой, более древний и более общий смысловой пласт — связанная с образом овцы символика жертвы. Символ жертвы, соединяющий в себе противоположные смыслы смерти и жизни, гибели и спасения оказывается необычайно важным именно для лагерной темы, общий сюжет которой — жизнь в царстве нежизни и возможность (Солженицын) либо невозможность (Шаламов) для человека в этой не жизни спастись. Особенно существенно, что эта оппозиция не ме ханическая, она связана со свободой человеческого выбора: принять ли для себя «закон волков», зависит от человека, и тот, кто принимает его, обретает свойства прислуживающих волчьему племени собак или шакалов (Дэр, «десятник из зэков, сволочь хорошая,своего брата зэка хуже собак гоняет», заключенный, заведующий столовой, вместе с надзирателем расшвыривающий людей, определяется единым с надзирателем словом: «Без надзирателей управляются, полканы»). 
Зэки превращаются в волков и собак не только когда подчиняют! 
ся лагерному закону выживания сильных: «Кто кого сможет, тот того и гложет», не только когда, предавая своих, прислуживаются к лагерному начальству, но и когда отказываются от своей личности, становясь толпой, — это самый трудный для человека случай, и никто не гарантирован здесь от превращения. В разъяренную толпу, готовую убить виновного — заснувшего молдаванина, проспавшего проверку, — превращаются ждущие на морозе пересчета зэки: «Сейчас он <Шухов> зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдован, да отдал бы его конвой толпе — разодрали б, как волки теленка!» (для молдаванина — жертвы — остается прежнее имя «теленок»). Вопль, которым толпа встречает молдаванина — волчий вой: «А!а!а! — завопили зэки! У!у!у!». Другая система отношений — между заключенными. С одной стороны, это иерархия, и лагерная терминология — «придурки»,«шестерки», «доходяги» — ясно определяет место каждого разряда. «Снаружи бригада вся в одних черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно — ступеньками идет. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не всякую работу возьмет, есть пониже». 
Другой случай — выделение стукачей, которые противопоставлены всем лагерникам как не совсем люди, как некие отдельные органы!функции, без которых не может обойтись начальство. Потому и убийства стукачей, о которых несколько раз упоминается, не вызывают нравственного протеста. 
И, наконец, третий и, возможно, наиболее трагически важный для Солженицына случай внутренней оппозиции — противопоставление народа и интеллигенции. Эта проблема, кардинальная для всего девятнадцатого века — от Грибоедова до Чехова, отнюдь не снимается в веке двадцатом, но мало кто ставил ее с такой остротой, как Солженицын. Его угол зрения — вина той части интеллигенции, которой народ не виден. Говоря о страшном потоке арестов крестьян в 1929–1930 гг., который почти не заметила либеральная советская интеллигенция шестидесятых, сосредоточившаяся на сталинском терроре 1934–1937 гг. — на уничтожении своих, он как приговор произносит: «А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелей». В «Одном дне...» Шухов видит интеллигентов («москвичей») как чужой народ: «И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда так лопочут, так редко русские слова попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын». Резкость оппозиции особенно чувствуется потому, что традиционное национальное отчуждение у Солженицына практически снято: общность судьбы ведет к человеческой близости, и Ивану Денисовичу понятны и латыш Кильдигс, и эстонцы, и западный украинец Павло. Человеческое братство создается не вопреки, а скорее благодаря национальной отмеченности, которая дает полноту и яркость большой жизни. 
«Образованный разговор» — спор об Эйзенштейне между Цезарем и стариком каторжанином Х!123 (его слышит Шухов, принесший Цезарю кашу) — моделирует двойную оппозицию: во-первых, 
внутри интеллигенции: эстет!формалист Цезарь, формула которого «искусство — это не что, а как», противопоставлен стороннику этического осмысления искусства Х!123, для которого «к чертовой матери ваше «как», если оно добрых чувств во мне не пробудит!», а «Иван Грозный» есть «гнуснейшая политическая идея — оправдание единоличной тирании», и, во-вторых, оппозиция интеллигенции —народа, и в ней Цезарь и Х!123 равно противопоставлены Ивану Денисовичу. На малом пространстве эпизода — всего страница книжного текста — автор трижды показывает — Цезарь не замечает Ивана Денисовича: «Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. <...> Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху <...>. <...> Цезарь совсем об нем не помнил, что он тут, за 
спиной». Но и «добрые чувства» старого каторжанина направлены только на своих — на память «трех поколений русской интеллигенции», и Иван Денисович ему незаметен. 
Это непростительная слепота. Иван Денисович в рассказе Солженицына не просто главный герой — он обладает высшей авторитетностью повествователя, хотя по скромности своей вовсе не претендует на эту роль. Солженицын использует прием несобственно-прямой речи, которая позволяет нам видеть изображаемый мир глазами Шухова и понимать этот мир через его сознание. И потому центральная проблема рассказа, совпадающая с проблематикой всей новой (с начала XIX века) русской литературы, — обретение свободы — приходит к нам через проблему, которая осознается Иваном Денисовичем как главная для его жизни в лагере, — выживание. Простейшая формула выживания: «свое» время + еда. Это мир, где «двести грамм жизнью правят», где черпак щей после работы занимает высшее место в иерархии ценностей («Этот черпак для него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прошлой и всей будущей жизни»), где об ужине говорится: «Вот он миг короткий, для которого и живет зэк!» Пайку герой прячет около сердца. Время измеряется едой: «Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. Самое худое время — июль:крапиву в котел секут». Отношение к еде как к сверхценной идее,способность целиком сосредоточиться на ней определяют возможность выживания. «Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок», — говорится о старом интеллигенте!каторжанине. Шухов именно чувствует каждую ложку, каждый проглоченный кусок. Рассказ полон сведений о том, что такое магара, чем ценен овес, как спрятать пайку, как корочкой выедать кашу и пр. 
Жизнь — высшая ценность, человеческий долг — спасение себя, 
и потому перестает действовать традиционная система запретов и 
ограничений: сворованные Шуховым миски каши — не преступле! 
ние, а заслуга, зэковская лихость, Гопчик свои посылки по ночам в одиночку ест — и здесь это норма, «правильный будет лагерник».ние единоличной тирании», и, во!вторых, оппозиция интеллигенции —народа, и в ней Цезарь и Х!123 равно противопоставлены Ивану Денисовичу. На малом пространстве эпизода — всего страница книжного текста — автор трижды показывает — Цезарь не замечает Ивана Денисовича: «Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. <...> Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху <...>. <...> Цезарь совсем об нем не помнил, что он тут, за 
спиной». Но и «добрые чувства» старого каторжанина направлены только на своих — на память «трех поколений русской интеллигенции», и Иван Денисович ему незаметен. 
Это непростительная слепота. Иван Денисович в рассказе Солженицына не просто главный герой — он обладает высшей авторитетностью повествователя, хотя по скромности своей вовсе не претендует на эту роль. Солженицын использует прием несобственнопрямой речи, которая позволяет нам видеть изображаемый мир глазами Шухова и понимать этот мир через его сознание. И потому центральная проблема рассказа, совпадающая с проблематикой все новой (с начала XIX века) русской литературы, — обретение свободы — приходит к нам через проблему, которая осознается Иваном Денисовичем как главная для его жизни в лагере, — выживание. 
Простейшая формула выживания: «свое» время + еда. Это мир, 
где «двести грамм жизнью правят», где черпак щей после работы 
занимает высшее место в иерархии ценностей («Этот черпак для 
него сейчас дороже воли, дороже жизни всей прошлой и всей будущей жизни»), где об ужине говорится: «Вот он миг короткий, для которого и живет зэк!» Пайку герой прячет около сердца. Время измеряется едой: «Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котел секут». Отношение к еде как к сверхценной идее,способность целиком сосредоточиться на ней определяют возможность выживания. «Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок», — говорится о старом интеллигенте!каторжанине. Шухов именно чувствует каждую ложку, каждый проглоченный кусок. Рассказ полон сведений о том, что такое магара, чем ценен овес, как спрятать пайку, как корочкой выедать кашу и пр. Жизнь — высшая ценность, человеческий долг — спасение себя, и потому перестает действовать традиционная система запретов и ограничений: сворованные Шуховым миски каши — не преступление, а заслуга, зэковская лихость, Гопчик свои посылки по ночам в одиночку ест — и здесь это норма, «правильный будет лагерник».Поразительно другое: нравственные границы хоть изменяются, 
но продолжают существовать, и более того — служат гарантией 
человеческого спасения. Критерий прост: нельзя изменять — ни 
другим (как стукачи, сберегающие себя «на чужой крови»), ни себе. 
Неизживаемость нравственных привычек, будь то неспособность 
Шухова «шакалить» или давать взятки или «выканье» и обращение «по отечеству», от которого не могут отучить западных украинцев, —оказывается не внешней, легко смываемой условиями существования, а внутренней, природной устойчивостью человека. Эта устойчивость определяет меру человеческого достоинства как внутренней свободы в ситуации максимального внешнего отсутствия ее. И чуть ли не единственным средством, помогающим осуществить эту 
свободу и — следовательно — позволяющим человеку выжить, оказывается работа, труд. <...> Так устроен (курсив мой — Т.В.) Шухов по!дурацкому, и никак его отучить не могут: всякую вещь и труд всякий жалеет он, чтоб зря не гинули». Работа определяет людей: Буйновский, Фетюков, баптист Алешка оцениваются по тому, какие они в общем труде. Работа спасает от болезни: «Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и ломать перестало». Работа превращает «казенное» время в «свое»: «Что, гадство, день рабочий такой короткий?» Работа разрушает иерархию: «<...> сейчас работой своей он с бригадиром сравнялся». И главное, она уничтожает страх: «<...> Шухов, хоть там его сейчас конвой псами трави, отбежал по площадке назад, глянул». 
В «Одном дне Ивана Денисовича» свобода измеряется не высо! 
той человеческого подвига, а простотой ежедневной рутины, но с 
тем большей убедительностью она осмысливается как главная жизненная необходимость. 
Так в рассказе об одном дне жизни советского лагерника совер! 
шенно естественно смыкаются две большие темы русской классической литературы — искание свободы и святость народного труда.